Серёга, который ждал момента, чтобы прокрасться в зал, оглянулся и жарко прошептал:

— Ребята, никто не смотрит! Айда!

Мы столпились у входа, и Серёга осторожно нажал плечом на дверь. Она была заперта.

Мы поняли, что отрезаны от всего мира. Назад пути не было. До лестницы не смог бы дотянуться даже Серёга.

Мы словно очутились на дрейфующей льдине. С той только разницей, что у нас не было ни спальных мешков, ни палатки. У нас не было даже пальто: свое, чтобы оно не мешалось, Серёга закопал в сугроб перед тем, как лезть на лестницу. А наши остались в гардеробе.

Пока мы надеялись проникнуть в зал, никто не чувствовал холода. Теперь все мы стали отчаянно замерзать. Все сразу.

Синицын с ненавистью посмотрел на Серёгу и сказал, что он умирает от холода.

— К черту! — добавил он. — Я стучу.

О том, что можно постучать в балконную дверь, мы, конечно, сразу подумали. Но это сулило нам много неприятностей. Мы показали бы себя хулиганами и нарушителями порядка (во всяком случае, я со своим пионерским патрулем расценил бы это именно так). Нас отвели бы в милицию, оштрафовали, вызвали бы родителей, сообщили в школу. Впрочем, все это еще можно было бы пережить. Но стучать в нашем положении было все равно что кричать: «Караул! Помогите!» На это унижение никто, кроме Синицына, никогда не пошел бы.

— Только посмей! — грозно сказал Андрею Серёга.

— Мне наплевать! — нагло отозвался Андрей. Бочком обойдя Серёгу, он робко постучал по толстому дверному стеклу.

В глубине души я даже обрадовался. Все-таки хорошо, что среди нас оказался трус. Другие, очевидно, тоже обрадовались. Во всяком случае, мы молча смотрели, как Синицын стучит по заиндевевшему стеклу.

— Стукнуть как следует и то не умеет, — мрачно сказал Серёга.

— Не умею?! — крикнул Синицын и бабахнул по стеклу.

Но и это не помогло. Нас никто не слышал.

Сквозь полузамерзшее стекло я увидел зал. В центре его помещался ринг, огороженный тремя рядами канатов. На ринге дрались двое потных, разгоряченных парней. Третий, постарше, суетился вокруг, то разнимая их, то отходя в сторону. Он был в белом костюме с черным галстуком-бабочкой.

В зале было много народу. Одни сидели на низеньких скамеечках, другие стояли вдоль стены. Все смотрели на ринг. Сколько мы ни стучали, никто даже не обернулся в нашу сторону.

Теперь нам было все равно. Гордость, самолюбие — все это чепуха. Лишь бы спастись! Мы стали отчаянно колотить в дверь. Синицын кричал: «Караул! Помогите!» Гуреев даже попытался разбить стекло. Но у него ничего не вышло.

Первым сдался Синицын. Всхлипнув, он опустился на пол и привалился к стене. У него явно начиналось то оцепенение, за которым, как известно, следует смерть. В лучшем случае ему придется ампутировать ноги.

До чего же это было нелепо! Замерзнуть в самом центре Москвы, когда в двух шагах от нас, за стеклянной дверью, изнывают от жары люди в трусах и майках!

— Андрей! — закричал я в ужасе. — Ребята, надо его щипать! И бить по щекам!

— Идите все к черту! — сказал Синицын и заревел.

Мы перестали стучать. Только изредка кто-нибудь подходил к двери и без всякой надежды ударял по стеклу.

Потом Серёга, заглянув в зал, крикнул:

— Ребята, смотрите, Геннадий дерется!

Гуреев и Костя бросились к двери. Все-таки это были железные люди. Я тоже решил, что лучше подойти к стеклу, чем уподобиться Синицыну.

Геннадий Николаевич и Званцев осторожно двигались по рингу, пробуя один другого перчатками. Выбрав момент, Званцев скользнул вперед и немножко вбок, словно собираясь зайти за спину нашему классному. Но Геннадий Николаевич легким движением остановил его.

— Сейчас он ему покажет, этому Званцеву! — радостно закричал я.

— Погоди, — оборвал меня Серёга.

Званцев неожиданно быстро проскользнул под рукой Козлова и, не разгибаясь, коротко, без замаха ткнул его в живот.

Геннадий Николаевич, по-моему, разозлился. Он легко отодвинулся назад и хотел с силой стукнуть противника в голову. Но Званцев успел отклониться, и удар пришелся в пустоту. Потом перчатка Званцева на мгновение уперлась в подбородок Геннадия Николаевича и, словно мячик, отскочила назад. Наш классный руководитель, подломив ноги, ничком упал на помост.

— Нокаут! — удивленно закричал Гуреев.

— Вот вам и Званцев! — послышался сзади голос Синицына.

Мы даже и не заметили, как Андрей подошел.

— Что Званцев! — мрачно ответил я. — Геннадий Николаевич просто поскользнулся.

— Какое там поскользнулся! — угрюмо сказал Серёга.

Я понял, что он очень расстроен поражением нашего классного.

Все мы, за исключением разве Андрея, были так разочарованы, так сердились на Козлова, что самое лучшее для него было бы теперь перейти руководителем в другой класс. Ну хотя бы в восьмой «а». Нам избитые чемпионы не нужны.

Через минуту наш классный встал. Ему помогли натянуть тренировочный костюм и сверху накинули халат. Геннадий Николаевич медленно и как-то неуверенно пошел в нашу сторону. Сначала рядом с ним шли какие-то люди, обнимая его по очереди и что-то ему говоря. Постепенно, один за другим, они отходили, словно давая Геннадию Николаевичу побыть одному.

— Сейчас он нас услышит, — сказал Синицын. — Геннадий Николаевич! — завопил он на весь двор.

Мы в несколько кулаков забарабанили по стеклу. Геннадий Николаевич остановился и с удивлением взглянул на дверь. Мы забарабанили еще сильнее. Синицын, приплясывая, кричал:

— Геннадий Николаевич! Геннадий Николаевич! Это мы!

Наш классный решительно направился к балкону. Мы увидели, что внутренняя дверь отворяется, и еще раз изо всей силы бабахнули по стеклу. Оно жалобно звякнуло и разлетелось на куски. Мы с Геннадием Николаевичем уставились друг на друга.

На следующий день Серёга зашел за мной, и мы вместе пошли в школу. Как только мы очутились на лестнице, я спросил:

— Деньги достал?

За разбитое стекло мы должны были сто рублей. Геннадий Николаевич, который после проигрыша был очень расстроенный и злой, заплатил за нас и сердито сказал:

— Учтите, каждый из вас должен мне по двадцать рублей.

Он говорил с нами таким тоном, будто мы виноваты, что его нокаутировали. Не так уж много тренировок он из-за нас пропустил, в конце концов!

Тогда я даже обрадовался, что все кончилось так мирно. Но уже ночью я забеспокоился: где же достать деньги?

— Чепуха, — беззаботно сказал Серёга. — Думать еще об этом!

— Ты вообще-то отдавать собираешься?

— Заработаю и отдам. Законно.

— Где ж ты заработаешь?

— Я в Москве всегда заработаю. Штепсель поставлю, табуретку починю, чемодан поднесу.

Я почувствовал к Сергею самое настоящее уважение.

— Сережа, а где мне заработать деньги? — искательно спросил я.

— Зачем тебе? У мамаши возьми.

— Нет! — сказал я категорически. — Хочу сам. Только я ничего не умею делать.

— Ладно, — сказал Серёга. — Что-нибудь придумаем. Не боись.

Все в классе уже знали, что Званцев вчера нокаутировал Геннадия Николаевича.

Когда мы вошли, ребята осаждали Гуреева и Синицына, требуя, чтобы они рассказали все подробности. Синицын устроился на месте Борисова, рядом с Гуреевым. И они в два голоса рассказывали, что наш классный умеет только зазнаваться и что Званцев разделал его под орех.

Услышав это, Костя Борисов, пересевший на парту к Мишке Сперанскому, закричал через весь класс:

— Не ври, Синица! Он случайно открыл челюсть, а твой Званцев его и тюкнул.

Серёга подошел к своей парте и сказал Борисову:

— Ну-ка, Кобра! С моего места, как с соленого теста!

— Извини, пожалуйста, Иванов, — ледяным тоном сказал Мишка. — Мы с Костей решили сесть вместе. Он уступил свое место Синицыну, а ты, если хочешь, можешь устроиться рядом со своим другом Верезиным.

— Ты что, — спросил Серёга, — опупел?