Мишка смотрел на меня круглыми, испуганными глазами.
— А ты, Серёга, — продолжал я, — больше никогда не ссорься с Мишкой. Вы оба очень хорошие люди. И еще, друзья, отомстите за меня Званцеву, чтобы он на всю жизнь запомнил.
— Ты никак умирать собрался? — испуганным шепотом спросил Серёга.
— Что мне еще остается делать? — криво усмехнувшись, ответил я.
— Это как же? — спросил Мишка.
— Я не имею права жить.
Серёга хихикнул и спросил осторожно, как человек, который боится, что мираж исчезнет:
— Гарька, самоубийство, да?
Я скромно промолчал.
— Прыгай с высотного здания! — в восторге закричал Серёга. — Самый красивый способ.
— Нет, нет! — возразил Мишка, который тоже почему-то развеселился. — Дай себя покусать бешеной собаке. И не делай прививок.
— Умри под колесами дачного поезда, — посоветовал Серёга. — С улыбкой на устах!
Ребята явно не поверили в серьезность моих намерений. Меня это страшно огорчило. Впрочем, глупо огорчаться, если скоро станешь трупом, которому все трын-трава. Но мне все-таки захотелось убедить ребят в том, что мы видимся в последний раз. Они должны были понять всю печальную торжественность переживаемого момента.
— Дайте честное комсомольское слово, что будете молчать, — начал я.
— Не дадим, — ответил Серёга. — Я, например, буду хохотать.
— Если вы дадите честное комсомольское, что не предупредите моих родителей, — терпеливо повторил я, — я вам расскажу всю правду. Вы сами поймете, что я должен умереть.
— Можешь рассказывать, — сказал Мишка, — если тебе не надоело говорить глупости. Хотя такого предателя, как ты, в самом деле стоит расстрелять.
Я утвердительно кивнул и начал рассказывать все по порядку. Я говорил безжалостно по отношению к себе. Ребята перестали смеяться и переглянулись. Их лица сделались хмурыми и озабоченными.
Когда я кончил, Мишка осторожно сказал:
— Гарик, я, конечно, не верю, что ты кончишь с собой. Но ты лучше выбрось это из головы.
— Подумаешь! — легкомысленно добавил Серёга. — Все твои грехи едва на строгача потянут. Мишка был комсоргом, он знает.
— Нет, — сказал я обреченно. — Какой там строгач! Меня надо исключать из комсомола. А без комсомола я жить не могу.
— Погоди, Гарька, — заторопился Мишка. — Я считаю, что тебе и строгача не надо. Ты сам все понял и себя наказал. Другой так из за строгача не терзается. А ты ведь без всякого взыскания. Дадут на вид, и хватит.
— Нет! — повторил я неумолимо. — Меня надо исключить, а жить без комсомола…
— Ты все-таки вредина, — перебил меня Серёга. — Хочешь себя наказать, да?
— Хочу, — сказал я. — И накажу.
— Врешь, — сказал Серёга. — Ты не себя накажешь. Подумаешь, стал хладным трупом! А нас с Мишкой за это из комсомола исключат. Потому что мы тебя не перевоспитали. Геннадича тоже исключат. Ты без комсомола жить не сможешь, а мы, думаешь, сможем?
Этого я никак не ожидал. Я думал, что самоубийство — мое личное дело. Оно касается только меня да разве еще родителей, которые, впрочем, скоро поняли бы, что лучше пережить смерть единственного сына, чем видеть, как из него вырастает подлец. Однако слова Серёги звучали убедительно. Я еще немного поколебался. Но это были уже бессмысленные колебания. Я не настолько испорчен, чтобы своей смертью нанести подлый удар людям, которые желают мне только добра.
Что ж, когда-то я хотел стать настоящим человеком. Настоящий человек всегда готов пожертвовать жизнью ради того, что ему дорого. Я сделаю больше. Я пожертвую своей смертью. Может быть, это станет шагом к моему возрождению.
Ребята испытующе глядели на меня, ожидая моего решения.
— Ладно, — сказал я. — Останусь жить. Но меня все равно надо наказать. Так, чтобы я запомнил навсегда.
Мне показалось, что ребята вздохнули с облегчением. Меня это обрадовало. Все-таки очень приятно делать людям добро.
— Пожалуйста! — весело сказал Мишка. — Мы тебе можем даже выговор дать.
— Строгий! — непреклонно сказал я. — С предупреждением!
— Хоть с двумя! — со смехом сказал Серёга.
— Не шути, — сурово остановил я его. — Сейчас не время для шуток. Именно строгий с предупреждением. Хорошо бы с последним. Но у меня, к сожалению, нет первого.
— Мы тебе дадим сразу с первым и последним, — пообещал Мишка и, неожиданно засмеявшись, толкнул меня в плечо.
Я слабо улыбнулся и взял за руку сначала его, потом Серёгу. Держась за руки, мы стояли на тускло освещенной лестничной площадке, и нам очень хотелось смеяться.
— Вы только не спускайте с меня глаз, — попросил я. — Когда остаешься один, очень трудно не ошибаться.
— Мы теперь всегда будем втроем, — сказал Мишка. — И никогда не будем ссориться. Правда?
— Жалко, что уже поздно, — сказал я. — Нужно расставаться. Вы устали, наверное.
— Нам-то, думаешь, не жалко расставаться? — сказал Мишка. — Хочешь, я у тебя переночую? — вдруг предложил он. — Только надо домой позвонить.
— Я могу даже не звонить, — сказал Серёга (кстати, у него не было телефона). — Мать и так догадается, что я не пропал.
— Правда? — обрадовался я.
Пока они не передумали, я нажал кнопку звонка. Мама долго не открывала, и я даже приплясывал от нетерпения.
Выглянув на площадку, мама спросила испуганным шепотом (чтобы не разбудить соседей):
— Гарик, почему так поздно?
— Мама! — закричал я. — Мишка и Серёга будут ночевать у нас. Я на полу, а они на моей кровати. Так им будет удобнее…
По-моему, мама впервые слышала, чтобы я заботился о других.
…В мою комнату светила луна. Луч ее коснулся графина. Вода в нем сразу сделалась блестящей и зеленоватой. Я все-таки убедил ребят и маму, чтобы мне постелили на полу. Мишка и Серёга уже спали. Мишка отвернулся к стене и подложил ладонь под щеку. Рука Серёги свесилась с кровати и немного покачивалась в такт его дыханию.
