— Заплатили бы что-нибудь! Как постоянным рабочим на общественных работах платят… За такую-то работу! Она же для жизни опасная!

— Нет у нас денег, — сказал Ласло. — А опасность для жизни, она грозит нам же с вами. Хоронить трупы придут врачи. От русских тоже. Работайте по возможности в перчатках и слушайтесь указаний врачей…

Мало-помалу люди успокоились, но Ласло чувствовал: этот взрыв не случаен, кто-то их подстрекает…

С каждым днем дел у Ласло прибавлялось. Как только потеплеет, надо было приниматься за работу в садах и огородах, перекопать весь Табанский парк, все Вермезё, отмерить каждому жителю его участок, распределить семена, раздать рассаду. Союз молодежи объявил молодежный призыв в Народную Армию. Ребята ходят по домам, поют «Кечкеметский вербункош». Поют безобразно. Обучала их Жужа, а у нее хотя голос и есть, зато слуха никакого. Песня эта — задорная, веселая — звучала довольно фальшиво среди безжизненных развалин, на промерзших дворах.

Но молодежь все же собирается наверху, в венгерской комендатуре, на улице Вербёци.

В Национальный комитет, а затем и к представителям партий наведался какой-то огромный, ворчливый мужчина. Артист. Когда-то, наверное, был толстым, грузным; теперь одежда болталась на нем, как на жерди. Артист объявил: восемнадцатого он с труппой собирается открыть «Будайский театр» в здании бывшей монастырской гимназии. «Будем ставить демократические пьесы». Оставил билеты, распространять которые поручил молодежи. Артисты согласны были брать входную плату натурой — продовольствием, одеждой, — словом, чем угодно.

Из городского комитета пришел секретный циркуляр: подобрать надежных товарищей для посылки на село: готовится земельная реформа, понадобятся по меньшей мере пятнадцать — двадцать человек. А у них в организации на 1 марта стояло на учете тридцать шесть. Из них восемь — члены комитета, четырнадцать направили на работу в полицию. Вот и найди тут пятнадцать — двадцать человек для посылки в деревню! Да не каких-нибудь, а надежных! Поручили это дело Шандору Коцке. Надо ведь подобрать таких, кто хоть что-то понимает в сельском хозяйстве. В Крепости и на Табане есть человек шесть садовников, но, если они уедут в деревню, кто же будет тогда руководить посевной на городских огородах?.. Несколько человек дали согласие пойти служить в армию, а теперь неизвестно, куда их и посылать: в армию или на село. Молодежь из Союза?.. Жужа Вадас никогда не знает, сколько их. Одно время было человек сорок, но кто порасторопнее, уже давно перебрались в Пешт. Были и такие: прочитав плакат, приходили записываться, но назавтра, когда нужно было идти закапывать падаль, являлось меньше половины. Как знать, что это за молодежь? Некоторые ходят в хромовых сапогах, — может быть, у них к этим сапогам в свое время имелись и черные брюки, и зеленая рубашка? И вообще, разве узнаешь с первого взгляда, чем человек дышит? Документов у каждого хоть отбавляй: и русских, и венгерских, и с круглыми печатями, и с овальными, и с треугольными — на бланках и от руки написанные. Когда нужно выйти расчистить дорогу для проходящей военной автоколонны, каждый размахивает удостоверением. После этого какая уж будет вера к настоящим-то документам! Давай всех на работу — и все тут! Дороги нужны!

Ласло шел домой разбитый и совершенно подавленный. Он шагал вдоль Логодской, огибая невзорвавшиеся бомбы и кучи смерзшихся обломков, мимо растопыренных конских ног, мимо вмерзших в грязь и казавшихся до невероятности маленькими, почти куклами, мертвецов. «Только бы нам пережить все это! — думал он. — Только бы этого больше не видеть. Потом легче будет».

А дома его ждала пустая и холодная квартира. Андришко теперь почти не бывал дома: он нашел для себя пустовавшую, полуразрушенную квартиру, на первом этаже дома 171 по улице Аттилы. Если удавалось выкроить хоть полчаса свободного времени, Андришко спешил туда. Выбитые окна заложил кирпичами, раздобыл печку и теперь ждал только приезда семьи.

А Ласло возвращался по вечерам домой таким усталым, что порой у него не было ни сил, ни желания даже растопить печку.

В воскресенье, под вечер, — это было уже в середине марта, — вернулась Магда.

Магда сбегала наверх, к дантисту, за Кати, немного посидела, поговорила там.

Маленькая Катица бегала за мамочкой по пятам. Затем они вместе распотрошили принесенный Магдой узел.

— А там все еще осада? — допытывалась Катица.

— Где? — рассеянно, задумчиво переспросила Магда.

— Ну там, куда папочку нашего угнали?

— Да, там еще осада.

— А долго еще она будет?

— Не знаю, маленькая, думаю, теперь уже не долго.

— И тогда он придет домой?

Празднование 15 марта перенесли на воскресенье, на восемнадцатое. Проводили его объединенными силами трех смежных районов в бывшем спортивном зале. От здания районного комитета пошли все вместе, но маршировать по улице большой колонной комендатура не разрешила, опасаясь воздушного налета, — и шествие растянулось, растеклось маленькими ручейками. По улицам, то обрызганным бледными солнечными лучами, то покрытым тенью набежавших облаков, то вновь залитым солнцем, с грохотом катила конная батарея, тарахтели колеса армейских повозок. Изредка в сторону фронта проносились грузовики или назад, в тыл, — вестовая машина. Над городом было затишье, лишь где-то далеко, у самого горизонта, время от времени погромыхивало, словно там собиралась гроза. Возле Варошмайора демонстрантам повстречалась женщина. Она несла на руках в несколько раз свернутое грубое одеяло и вопила, как безумная. Ласло, Андришко, шедшие в самом начале длинной людской вереницы, остановили женщину, спросили, что стряслось. Женщина беспомощно хватала ртом воздух, и из ее причитаний почти ничего нельзя было понять. Кое-как разобрали, что она несла больного ребенка к врачу. А возле больницы, на перекрестке, русский часовой подозвал ее к себе, велел показать ребенка! Развернул и, ни слова не говоря, взял и проткнул его штыком. «Снизу его пырнул, а штык-то через горлышко наружу вышел! — вздевая к небу попону, вопила женщина. — А потом поднял его на ружье кверху и держит!» Она кричала, вопила, словно потеряв рассудок, и шла дальше по улице, потрясая одеялом.

И Ласло и Андришко, потрясенные, не знали, что делать. Молча пошли дальше. Перед больницей — полосатая будка, возле нее часовой с ружьем. Пожилой, с простым, добродушным лицом крестьянина и большими мохнатыми усами. Он словно принюхивался к ветру, чувствуя приближение весны, и с веселым видом поглядывал на небо. У него были голубые, как васильки, глаза и мохнатые брови дедушки Мороза. А на винтовке примкнутый, сверкающий на солнце, чистый, до блеска отполированный штык.

— Где та женщина? Идем! — дернул Ласло за рукав Мартона, но тот уже и сам повернулся и во весь опор помчался назад.

— Не видели вы женщину с одеялом в руках? — спрашивали они по пути. — Навстречу вам она шла!

Женщину видели все: члены партийного комитета, Национального комитета, служащие районного управления, но никто не мог сказать, куда она вдруг исчезла. Кое-кто даже останавливал ее, и она рассказывала им ту же историю.

— Но ведь это ложь! — кипя от негодования, кричал Андришко. — Проклятая нилашистка! Вражеский агитатор! Как вы могли ей поверить? — в отчаянии вопил он. — Ну и негодяйка! Какая наглость! Среди бела дня, прямо на улице! И вы дали ей возможность скрыться?

Они обежали весь Варошмайор, спотыкаясь о сорванные с опор трамвайные провода, петляя между воронками, заглядывая по пути в поперечные улицы и переулки. Однако женщины-провокаторши и след простыл. Заходили в дома, спрашивали людей.

— Белокурая, худая. Волосы растрепанные, одежда грязная, рваная, на вид лет тридцать — тридцать пять. В руках коричневое солдатское одеяло…

Такой никто не знал.

С трудом, тяжело дыша от быстрого бега и негодования, пустились догонять демонстрацию.