— Вот и надо было тебе лично явиться в качестве свидетеля.

— Откуда же я мог знать, что ты такой неловкий!

— Альбин Шольц, например, да и другие и без того решили, что я просто… ну придирался к нему, что ли… Потому что твоя жена у него о свое время в прислугах была!..

— Вот поэтому я и не хотел сам идти в свидетели.

— Так что же мог сделать я?

— Мягкотел ты, уступчив. Стоит им поджать хвост и пожалобнее посмотреть на тебя, как ты уже и расчувствовался…

Вот какие события предшествовали заседанию партийного комитета.

Едва началось заседание, Капи заговорил о деле Штерна.

— И зачем надо было прогонять его? Ну и пусть бы человек устраивал для нашей партии эту свою народную столовую.

— Столовая будет независимо от этого.

— Нам самим была бы от этого только польза!

— Надо же и членам райкома где-то столоваться! один месяц я успел проесть зимнее пальто и два костюма. Как, впрочем, и вы! Так дальше жить нельзя. Содержание помещения районного комитета тоже чего-то стоит. Откуда нам на это взять денег? Прошлый раз я предлагал продать часть реквизированной мебели — мне говорят: «Мы не мебельный магазин». Притащил я сюда эту самую аптеку, дорогие лекарства, — «Мы не аптека». Теперь нахожу человека, желающего открыть народную столовую, — «Мы не трактирщики». — Капи махнул рукой. — Мы — не материалисты, вот в чем беда!

— Чего ты хочешь? Чтобы мы приняли в партию крупного торговца?

Формально я тоже был крупным торговцем. Взялся в свое время помочь одному бедному, преследовавшемуся человеку. Только не на это нужно смотреть! А на то, что я был партизаном, с оружием в руках боролся против фашизма. Верно? Так и он: в свое время был крупным торговцем, а сейчас вот приходит к нам и предлагает открыть для нужд партии народную столовую. Бескорыстно, исключительно в наших интересах. Вот на что нужно обращать внимание!

Даже Стричко — всегдашний противник Капи — теперь вдруг повернул против Ласло. Впрочем, трудно было понять, куда он гнет.

— Выходит так, — печально покачивая головой на тонкой птичьей шейке, говорил старик, и его очки в проволочной оправе все время норовили сползти набок. — Если хочешь съесть тарелку супу, то обязательно дай на ней нажиться капиталисту. Так разве за это я боролся и страдал всю свою жизнь? Да еще и помещение этому капиталисту предоставь?! Нет уж, дудки! Не затем мы страдали, не за это боролись!

— Так что же нам делать?

— Не дадим больше капиталистам пить нашу кровь!

— Но что ты предлагаешь сделать-то? Принять его в партию?

На этот вопрос Стричко не пожелал ответить и только фыркал да ворчал что-то себе под нос.

Зато Поллак «принципиально» разобрался в вопросе:

— Партия поддерживает частную инициативу, помогает торговцам производить закупки на селе. Поэтому не прав Ласло, когда он упрямо отталкивает от нас человека, пусть капиталиста, но в соответствии с указаниями партии ищущего сближения с нами. С другой стороны, партия, конечно, против спекуляции и черного рынка, и нашей целью является равное и справедливое распределение материальных благ, свободное от эксплуатации покупателя торгашом. Прав поэтому Стричко, говоря, что было бы ошибкой передавать торгашам единственное в районе уцелевшее помещение. Непозволительный либерализм! Непозволительный!

Андришко не было, остальные предпочли не вмешиваться в дискуссию. Только Жужа Вадас, как всегда, даже когда ничего не понимала, одобрительно кивала на каждое слово Поллака. Сечи никак не мог забыть предыдущего спора с Ласло насчет Новотного, и сейчас Поллак подбросил ему именно то слово, которое он искал:

— Ты — либерал! И это правда. Либерал и плохой политик!

Стричко, Поллак и Жужа Вадас возвращались домой вместе.

— Меня беспокоит, что вся наша административная политика оказалась сосредоточенной в руках Саларди, — сказала Жужа и с детским благоговением посмотрела на Поллака, ожидая его одобрения. Но на лице Поллака не дрогнул ни один мускул. Он напряженно и глубокомысленно смотрел прямо перед собой.

— Сечи я тоже не совсем понимаю, — отозвался он. — «Ты — либерал, плохой политик». Только и всего? А где же выводы? — Теперь он перевел немигающий взгляд на своих спутников и многозначительно поднял вверх палец. — А ведь делать выводы необходимо. Кто мы, в конце концов, — теоретики-филистеры или революционеры-практики?

Стричко, унылый и замученный, поначалу отмалчивался.

— Мне вообще все это не нравится, — сказал он наконец шепотом. — Честно говорю: все! Только понять меня может тот, кто сам покормил вшей в тюремной камере да повалялся на вонючей, гнилой соломе… Словом, кто настрадался за свою жизнь вдоволь…

Ласло Саларди возвращался домой подавленный, в прескверном настроении. «Выходит, я плохой политик! — кипел он от возмущения. — А что, разве я рвался в политики?!»

Вспомнились утренние неудачи с тем юнцом нилашистом и с Новотным. Ну и что могли бы сделать на его месте Сечи, Поллак, Стричко — да кто угодно? И кто поверит Штерну, будто он бескорыстно собирается открыть народную столовую?

Читает и он, Саларди, и «Уй соо», и «Сабадшаг», брошюры, циркуляры и речи руководителей партии. И, как ему казалось, правильно понимает их. Ну и пусть Штерн открывает эту самую народную столовую, пусть даже наживается на этом. Что из того? Нужно, чтобы торгаши раскопали свои подпольные склады, погреба, ямы, извлекли из них на свет божий продовольствие. Сейчас это особенно важно! Пусть и они делают бизнес. Но не под вывеской же партии!..

Мелькнула и другая мысль: ведь Штерны на этом окрепнут, наберутся сил?.. Ласло тоже слышал, какая коммерция, какой черный рынок расцвели на том берегу Дуная, в Пеште… Что же будет тогда? Нет, видно, он и в самом деле плохой политик!

И все-таки Ласло чувствовал, что в истории со Штерном не правы ни Капи, ни Поллак, ни Стричко. И как может не видеть всего этого Сечи?.. Саларди шел домой подавленный, в прескверном настроении. О том, что все его предложения в конечном счете все же были утверждены комитетом, он и забыл. Между тем за принятие Штерна в партию, например, не выступил ни один, кроме Капи. Никто не возразил и против предложения Ласло восстановить кафе «Филадельфия» на основе общественной повинности и сдать его в аренду торговцу Штерну под народную столовую.

Ласло лишь смутно угадывал истинную причину вспыхнувших разногласий: что-то неладно было внутри их организации.

На Паулеровской он повстречал Сакаи. Старик очень исхудал, таким Ласло еще не видел его никогда. Пальто у него было стянуто на животе каким-то мохнатым поясом — скорее всего от купального халата, когда-то, вероятно, белого цвета. Но и подпоясанное, пальто висело на бедняге так, словно его шили на человека вдвое толще Сакаи.

— Инструмент продал. А сегодня вот привел из Крепости триста человек на работу. Мы тут, на Вермезё. Пойдем, посмотришь…

— Слышал, будто вы муку собираетесь раздавать?

Сакаи смутился:

— Да… Если удастся, конечно. Уехали наши печатники в Дунафёльдвар на машине.

— Говорят, только членам своей партии давать будете?

Сакаи промолчал.

— Набираете в партию таких, кто за кило муки вступает?

Старый печатник становился все мрачнее.

— Я им говорил, — пробормотал он глухо. — Но об этом мы еще потолкуем, — добавил он. — Еще потолкуем!

На краю рва толпились пришедшие из Крепости. Конечно, их было не триста и даже не половина названного Сакаи числа.

— Многие по домам разошлись, — принялся оправдываться Сакаи. — В основном-то мы ведь уже закончили.

Ров — метров двадцать длиной и по два метра в ширину и вглубь — отрыли за один день взрывом и лопатами в мерзлой твердой, как камень, земле. Ласло подошел к толпе.

— Не холодно? Вы бы костры разложили, что ли? Погрелись бы! — сказал он, и вдруг, будто прорвало плотину, люди хором начали жаловаться.

Слова каждый находил свои, но смысл был один: костры, погреться — это хорошо, но разве нельзя хоть немного супу или сахару к чаю выдать или пусть даже сахарину…