Сечи помчался к Галику. Тот подтвердил:

— Кое-где еще держатся, но твой район освобожден.

Сечи готов был немедленно отправиться в путь, но Галик удержал его:

— Погоди. Завтра, самое позднее — послезавтра, я тоже поеду туда, провезу и тебя.

Однако, увидев разочарование на лице Сечи, сжалился и пообещал:

— Ну, ладно, сегодня перейдет в Буду по чепельскому мосту Янчи Хаузер. Может быть, он захватит тебя с собой… Кстати, он теперь не Хаузер, а Хаснош… Надо привыкать!

(Хоть и говорят: «Не за то волка бьют, что сер», — но все же Хаузер, как и многие другие, сменил свою старинную немецкую фамилию уроженца Обуды на венгерскую и уже начал пользоваться ею в надежде, что когда-нибудь позднее министр внутренних дел санкционирует это.)

Наконец они вышли на мост и пустились бегом: здесь можно было только бежать. Доски настила дрожали и ходили ходуном. Из-за тонкой кисеи тумана вынырнули очертания крутолобого будафокского холма со странным, чем-то напоминающим русскую церковь, зданием на его вершине, а чуть ниже — дворцом фабрикантов шампанского Тёрлеи. На правом берегу Дуная два потока — тот, что катил с моста, и другой, с юга Венгрии, со стороны 3-го Украинского фронта, — сливались воедино и устремлялись, шумя и бурля, в сторону Буды. В этом потоке смешались танки и орудия, конные обозы и гвардейские минометы, машины с боеприпасами и «санитарки», роты пехотинцев и юркие штабные «виллисы», но каждый шел своим собственным маршрутом, выполняя свой приказ. В пробивающихся сквозь тучу лучах солнца синевой отливала вороненая сталь винтовок. Весело шалил прохладный, пропахший влагой ветерок, присвистывая среди густых, истекающих капелью сосулек под карнизами крыш.

Янош Хаузер-Хаснош посадил Сечи на раму велосипеда и сам прыгнул в седло. Однако от его звонков не было толку: в людском потоке, зажатом в узком коридоре улицы, велосипедисту трудно было прокладывать путь. Люди лились непрерывной рекой, заполняя и мостовую, и оба тротуара. Пришлось им сойти с велосипеда, перебраться на тротуар. Рядом с ними шагал какой-то калмык-ополченец, ведя за собой в поводу печального, зябнущего верблюда. Янош Хаузер разглядывал длинные и тонкие, вислые усы калмыка, узкий, косой разрез глаз, резко выступающие скулы и желтое, словно айва, лицо, смотрел, как он шагал и шагал со своим верблюдом в людской толчее, ничему не удивляясь, спокойно и просто. Яношу неудержимо захотелось с кем-нибудь дружески поделиться своим радостным настроением, и он, положив руку на плечо старому калмыку, спросил его по-русски: «Куда, товарищ?» На лице ополченца, пришедшего сюда за много тысяч километров, из далекой Азии, не дрогнул ни один мускул. Метнув на Яноша взгляд своих узеньких глаз, он ответил только:

— На Берлин.

Жители дома теснились под аркой ворот. Двое русских — лейтенант в кожанке и сержант — шли по улице, внимательно оглядывая изрытые траншеями сады, бело-черную керамику рухнувшего балкона в вилле на проспекте Ловаш, зияющие пустотой глазницы окон. На вершине горы, в Крепости, иногда раздавалась одинокая автоматная очередь, или с запада, откуда-то из-за Хювёшвёльди, долетало глухое буханье мин. Но это было не в счет. В Буде стояла непривычная, удивительно глубокая тишина — какой не было здесь уже много недель. И люди тоже тихонько жались к стенам арки в этой затаившей дыхание тишине.

…Миновав насыпь танкового рва, русские скрылись из виду, и тогда дядя Мартон вздохнул:

— Сколько развалин!

Эти тихие слова словно исцелили сгрудившихся в подворотне людей от немоты. Первой заговорила Шерер, стоявшая у Ласло за спиной (про себя Ласло окрестил ее «Грызуньей», увидев однажды в бомбоубежище, как ловко и в то же время забавно она щелкает орехи).

— Но ведь они вовсе не евреи! — воскликнула она удивленно, явно потрясенная своим открытием.

На секунду Ласло задохнулся от немой ярости; он увидел словно воочию ошеломляющую трудность задачи, стоявшей теперь перед ними… Но тут же опять радость захлестнула его. Он обернулся к старому Мартону:

— Вот и конец нашим пряткам, товарищ Адорьян!

— Да, — отозвался старик и, застенчиво усмехнувшись, добавил: — Не знаю, кто был этот самый Адорьян. А только есть у меня и свое собственное честное имя — Мартон Андришко.

Маленькой Катице это очень понравилось.

— Андришко! Дядя Андришко! — повторяла она милое палоцское имя и, запрыгав от радости, бросилась к матери: — Мамочка, теперь и я могу говорить, что мой дедушка — это мой дедушка?

Пришла и Новаку наконец в голову приличная человеческая мыслишка: обойти всём дом да хорошенько посмотреть, не подбросил бы кто немецкой формы или какого-нибудь снаряжения, — «а то ведь потом неприятностей не оберешься». А Ласло с друзьями решили: подаренный русскими хлеб не делить на несколько дней, а съесть сразу. Сразу весь. Чтобы каждому досталось по целой краюхе.

— Ну, а теперь?.. Не сидеть же нам сложа руки?

Им уже было жалко потерянных, пятнадцати минут, первых хмельных минут свободы. Но Мартон Андришко считал, что нужно дождаться Сечи: уговор дороже денег.

— А пока у нас все равно забот полон рот.

Действительно, планов и дел, притом самых неотложных, у них вдруг оказалось столько, что они не знали, с чего начать. Например, нет больше нужды в комнате-«убежище», — значит, можно разобрать подпорки и доски. Зато нужны окна, воздух, свет. Нет стекла — заклеить бумагой, оставив щелки в ладонь шириной. Тогда можно будет наконец погасить эту проклятую бензиновую коптилку. Нужен и дымоход. Печурку придется выставить на кухню, — вдруг там уцелел дымоход? А если нет — можно будет вывести трубу в окно на кухне.

Вдруг Дюри объявил, что «отправляется на разведку». Возвратится к вечеру, если выйдет. Надо же добыть какого-нибудь продовольствия. Заодно посмотрит, что творится в городе, спустится к Дунаю, узнает, можно ли переправиться на пештскую сторону… Тёрёк тоже вдруг вспомнила о своей квартире: что-то там с нею! Нетерпение охватывало людей одного за другим подобно поветрию. Тщетно старый профессор Фабиан напоминал, что в городе все еще идут бои и нужно дождаться распоряжений советских военных властей…

После полудня уже и Магда завела речь о том, чтобы как можно скорей переправиться в Пешт. Она решила идти сейчас же. Андришко и Ласло не выдержали — тоже прекратили работу. Впрочем, кухню они успели кое-как привести в порядок: печка топилась, в окно проникало теперь хоть немного света.

Ласло и Мартон решили сходить на улицу Капаш, навестить друга своего, электромонтера. Вдруг он вернулся домой?..

В течение долгих недель все они, можно сказать, жили в бомбоубежище и, во всяком случае, не покидали своего дома. Теперь они вдруг снова захотели стать жителями города. Поэтому все соглашались с доводами старого Фабиана, но устоять перед искушением не могли.

Возле дома топтались в нерешительности дети, — они впервые вышли из бомбоубежища. Зубной врач гнал их на улицу: идите играйте. Но дети стояли бледные, боязливые, подслеповато щурясь на дневном свету. Впрочем, кто посмелее и постарше — вроде Яна Хазмештера — уже отправились куда-то побродить.

На улице становилось людно. Перекликались друг с другом советские солдаты, звучали иноземные слова. Солдаты не заходили в дома. Только двое (с большущей овчаркой и миноискателем) обходили этаж за этажом, дом за домом: искали мины. Они работали молча, ни с кем не заговаривали, затем написали на стене несколько слов и ушли.

Магда, дядя Мартон и Ласло отправились в путь все вместе. Выйдя на Сенную, они оторопели, — картина, представшая им, напоминала кошмарный сон: между Сенной и площадью Кальмана Сэля, на огромном дворе трамвайного парка, среди сорванных проводов, вздыбленных рельсов, лежали тысячи тысяч человеческих трупов, застывших в последнем, недоконченном движении. Грязно-серая немецкая униформа сплошь покрывала землю, от выхода на Аллею до самого Варошмайора, — насколько хватало глаз. Немцы лежали друг на друге, иногда по пять-шесть человек: одни с раскинутыми ногами, словно и мертвые продолжали свой бег; другие: — прижавшись лицом к соседнему трупу, как бы ища спасения от неминуемой грозы… И руки их все еще судорожно, цепко сжимали винтовки или тянулись к чему-то незримому…