Советские санитары ходили по площади, кое-как пробираясь между телами, переворачивали их на спину, проверяя, нет ли среди этих мертвецов раненых, тех, в ком еще теплится жизнь.

Вокруг площади не уцелело ни одного дома. Чтобы попасть на самую площадь, Ласло и его друзьям пришлось буквально ползком пробираться между обрушенными балками, перелезать через завалы высотой с одноэтажный дом.

Однако пройти дальше им не удалось.

На углу их остановил приземистый солдат, сердито закричал что-то и знаком приказал возвращаться. Мучительно припоминая русские слова, Ласло попытался что-то объяснить, но солдат, не слушая, повторял на ломаном венгерском:

— Нем собод! Нем собод![43]

Ласло показывал рукой на Хювёшвёльдь, объяснял, что идти им недалеко, а Магде обязательно нужно попасть в Пешт.

— Муж… там… Пешт… — мучительно подыскивал он слова.

Но солдат стоял на своем.

— Пешт нем собод! — Сложив под углом ладони, он изобразил рушащийся мост: — Мост капут.

В это время от площади Кальмана Сэля подкатил на велосипеде еще один солдат, высокий, голубоглазый блондин лет тридцати. Там, где дорогу преграждали завалы кирпича и трупы, он тащил велосипед на себе. Перебросившись с коренастым солдатом несколькими словами, он вдруг спросил Ласло по-венгерски:

— Вы не знаете, как проехать на улицу Капаш?

Ласло и Андришко обрадовались, вызвались проводить велосипедиста, — им, мол, по пути. Но тот, переговорив с часовым, отрицательно покачал головой:

— Возвращайтесь назад! В городе продолжаются бои. Совсем недавно еще и здесь стреляли. Идите назад и радуйтесь, что не попали под обстрел. — Повернувшись к Магде, он добавил: — В Пешт вам не пробраться. Нет мостов.

— Как так нет мостов?

— Так, нет.

— Ни одного?

— Ни одного.

Все замолкли. Солдат сел на велосипед и, уже отъезжая, переспросил:

— В эту сторону?

Ласло кивнул, а дядя Мартон, вдруг спохватившись, крикнул ему вслед:

— Товарищ, вы так хорошо говорите по-венгерски!

— А отчего же мне не говорить! — со смехом отвечал белокурый.

Обескураженные, они повернули назад. Магда глотала слезы, а Ласло насупился и пошел по другую руку от Андришко. Его раздражал женский плач.

В подворотне соседнего дома они увидели пожилого русского солдата с длинными-предлинными усами и улыбчивыми глазами на скуластом мужицком лице. Так и подмывало поздороваться с ним по-венгерски, — очень уж он похож был на тех венгерских ополченцев, что под рождество стояли с обозом на их улице, только что форма на них была другая. Солдат поманил их, сказав по-русски:

— Поди-ка сюда!

Ласло приблизился. Пока все шло хорошо: они понимали друг друга. Солдат проворно завертел пальцем в воздухе и снова указал на Ласло:

— Патефон?..

Ласло поскреб в затылке. Поскреб в затылке и солдат, засмеялся, сделал знак Ласло: пойдем, мол, со мной. Зашли в квартиру на первом этаже. Здесь, в прибранной на скорую руку комнате, двое советских солдат заделывали досками проем окна. Строительным материалом послужила, очевидно, стенка буфета; использовали они также и стекло оттуда — «для света». За столом сидел молоденький русский капитан и читал какой-то документ, написанный на машинке.

С трудом подбирая слова, он спросил Ласло по-немецки:

— Хабен зи… граммофон… платтен?[44]

Капитан встал из-за стола, поднял с пола солдатский вещевой мешок с тремя буханками хлеба и протянул его Ласло.

— Музик, — сказал он. — Опера, оперетта, классика!

Ласло вспомнил, что у Бэллы в библиотеке, внизу, за книгами, лежал целый альбом грампластинок. Если бы они каким-то чудом уцелели! Три буханки такого отличного хлеба!..

На счастье, пластинки оказались целыми и невредимыми. Книги завалили альбом и спасли его от обломков штукатурки и кирпича. Между тем на кухне женщины уже затеяли «банный день», и оттуда слышался визг детворы. Впервые за два месяца им мыли головы при свете дня, щеткой, сдирая с кожи жирную, черную копоть бензиновых коптилок. Голос Магды, командовавшей мытьем, снова повеселел. Андришко с профессором распиливали балки и тут же, в передней, кололи их на мелкие чурки. Показав всем альбом с пластинками, Ласло гордо сказал:

— Вот глядите, это наш с вами хлеб на целую неделю!

…Молоденький капитан обрадованно схватил альбом и тут же принялся просматривать его, переворачивая лист за листом. Лицо его сияло. Сунув Ласло в руки две буханки хлеба, третью он запихнул ему под мышку и спросил на прощание, какая у него профессия.

— Professor, — ответил Ласло и, вспомнив соответствующее русское слово, повторил: — Учитьель!

— Ага, — кивнул головой офицер. — Haben Sie Kinder?[45]

— Drei[46], — сказал Ласло. Правда, дети были не его, но ведь это и не важно.

— Warten![47] — воскликнул капитан и, принеся из угла еще один вещевой мешок, принялся извлекать из него яства — большой кусок сала, четыре банки консервов, кулек сахара, баночку чая. Ласло пришлось дважды возвращаться за полученными «в обмен на пластинки» продуктами. Когда он пришел во второй раз, на диске патефона, установленного посередине комнаты, уже вертелась пластинка с «Симфонией литавров». Слушатели расположились кто где: капитан — на каком-то тюке, рядом с ним пожилой усатый солдат, а те двое, что чинили окно, — прямо на полу. Пожилой солдат протянул Ласло два яблока, которые только что до блеска натер рукавом шинели.

Смеркалось. На улице было тихо. Закончили свою работу и телефонисты, и саперы, искавшие мины. В конце улицы багряно пылало небо. Ласло, дойдя до угла, залюбовался багровыми отсветами, игравшими на куполе и в окнах королевского дворца. Два солдата шли ему навстречу, — наверное, какой-нибудь патруль. Через плечо — автомат, в руках — венгерские палаши наголо. Они шли, громко смеясь и помахивая палашами, словно тросточками.

Дюри все еще не было дома. Он вернулся только поздно вечером. Злой, раздраженный. «Семья» уже сидела на кухне за ужином.

— Ну, что там?

Дюри молча отмахнулся.

— Что-нибудь случилось? Ну?

Дюри передернул плечами.

— Добрался только до площади Сент-Яноша. Там у них какой-то грузовик застрял. Давай все сгружать! Говорят: «Мало-мало работать». Я думаю: раз «мало» — отчего же не помочь? А пришлось четыре часа ишачить. И киркой и лопатой вместе с ними дорогу расчищали. Вот и вкалывал до сих пор.

Андришко ехидно рассмеялся:

— Ладно, не горюй! Или жалко трудов стало? Четыре часа поработал в помощь Советской Армии!.. А посмотри, какой ужин тебя ждет!

— Я уже поужинал!

— Вот как? Где ж это? Что ел?

— Ну, во время работы… Они дали. Вот и вам еще принес, — сказал Дюри, шаря в кармане.

— Так чего же ты нос повесил? — рассмеялся Ласло.

— Эх… — глубоко вздохнул Дюри. — Солдаты есть солдаты. Вот о чем речь.

Наступило томительное, тягостное молчание, только беззаботная детвора с наслаждением уписывала намазанный повидлом хлеб.

— Вы знаете, как я немцев ненавидел… Как противны они мне были… Ну, а этих я попросту боюсь. Боюсь — и все тут. Вот работал с ними вместе четыре часа и все время боялся их. Ел вместе с ними — и боялся. Их чужеземного обличья, их крикливых голосов. Языка, которого я не понимаю… Он на меня орет, вижу — зол, а я не понимаю… А потом — ведь у меня на лбу не написано, что я не бывший нилашист, что я много недель с нетерпением ждал их прихода!.. «Мало-мало работать». А у самого на груди автомат!

Дядя Мартон, не вступая в спор с Дюркой, стал вдруг рассказывать о себе:

— Схватили меня жандармские шпики… передали в руки военной прокуратуры. Две недели просидел в тюрьме на проспекте Маргит. Ждал приговора, хотя он мог быть только одним: смерть. Но в середине декабря тюрьму эвакуировали. Прошел слух, что заключенных отправят в Шопронкёхиду. Погнали нас пешим порядком, под усиленным военным конвоем. А уже вечерело, да и туман был густой. Ну, думаю, мне терять нечего. Высмотрел я один большой такой дом, по виду — с проходным двором. И тут, на мое счастье, трамваи идут — друг другу навстречу! Ну, а главное, конечно, ноги собственные… Целую неделю кочевал я потом от одного товарища к другому, пока вот у вас не нашел по-настоящему надежное местечко. Только в канун рождества узнал, что и домашним моим — жене и дочке — тоже удалось спрятаться. — Дядя Мартон улыбнулся, прищурившись, взглянул на Дюри. — Говорят, наши венгры на Украине, когда занимали какой-нибудь город, начинали с того, что бросали в гражданские убежища связки гранат!