Празднование прошло в полном порядке. Сделал свой доклад Поллак — по горкомовским тезисам. Ему поаплодировали, и многие даже подходили пожать руку.
И каким уж там скверным оратором ни был Поллак, а когда он выкрикнул: «Свобода!» — у многих мурашки по спине побежали, и весь зал прямо содрогнулся в овации. Во время пения гимна Стричко стоял с каменным лицом, он не раскрыл бы рот, даже если бы ему посулили буханку хлеба…
Затем из карманов появились вареная кукуруза, пончики со свекольным жомом, и участники, жуя на ходу, неторопливой, длинной вереницей двинулись по домам. На углу Вермезё подождали, пока подтянутся отставшие, чтобы всем вместе идти на общественные работы.
Домой Ласло и Андришко возвращались в этот вечер вместе. Работы во всем районе уже в основном закончились. По темным улицам там и сям, негромко, мирно переговариваясь, брели усталые люди.
— Может, зайдешь? — останавливаясь перед своим домом, спросил Ласло.
Пожалуй, это был даже не вопрос, а просьба: Ласло вдруг стало не по себе, когда он взглянул на свой облезлый, с забитыми окнами, дом, ставший ему таким чужим. Он боялся предстоящего вечера, бесконечно долгой ночи, одиночества.
— Не могу. Квартиру нужно доделывать. Через две недели откроют движение по мосту, семья приедет, — отказался Андришко.
А Ласло уже думал о том, как он сейчас поужинает кусочком прессованного джема, конфискованного во время одного из бесчисленных обысков и розданного всем, кто оказался в тот час в комитете. Потом заглянет к дантисту, проведает Катицу.
Трудно сказать, которое из пяти чувств шепнуло, подсказало ему, что в квартире не было тихо — в ней стало тихо: кто-то умолк, замер за дверью, когда в двери повернулся ключ, и теперь ждет его…
В длинной, в виде буквы «Г» изогнутой передней, уже насквозь пропитанной запахами засорившейся в дни осады канализации, он едва ли мог уловить аромат влажных досок наспех вымытого пола, только что состряпанного ужина, аромат женского тела. И все же необъяснимое волнение, какое-то предчувствие радости охватило его. Поэтому, войдя на кухню, он уже и не удивился, увидев перед собой и Магду и Кати, — не удивился, что та, кого он, сам того не сознавая, с нетерпением ждал изо дня в день, — здесь, рядом с ним! Какое-то новое, еще неизвестное и чужое, но уже захватывающее очарование появилось в этой женщине, в ее фигуре, в чертах лица, в движениях, в том, как она поднялась и пошла ему навстречу.
Что же переменилось в Магде? Чуточку пополнела? Разгладились морщинки на ее вновь округлившемся лице? Или просто порозовела за стряпней у горячей печи? Но ведь и прежде Ласло не раз видел ее раскрасневшейся от печного жара, любовался золотым отблеском ее волос, светлыми точечками в ее бархатно-теплых глазах.
«Она разыскала Фери!» — подумал Ласло и, уже почти убежденный в своем предположении, спросил бодро:
— Ну, какие новости?
— Да вы садитесь, ешьте! А я буду рассказывать. Мы ведь с Катицей поели.
Она рассказывала о жизни в Пеште, о его улицах, о том, как добиралась через Дунай туда и обратно. А маленькая Кати, положив ручки на стол и опустив на них милую мордашку, благоговейно слушала, слушала. Ее можно было бы сравнить с ангелочком, только художники никогда не рисовали ангелочков такими худенькими.
Свекольный жом почему-то показался Ласло удивительно вкусным лакомством, и Магда все подкладывала ему, приговаривая:
— Вы ешьте! Много его!
После четвертой плиточки Ласло остановился: то ли желудок стал меньше, то ли неловко было наедаться до отвала, когда вокруг такой безысходный и всеобщий голод.
Магда убрала тарелку, села, привычным, скупым движением руки оправила юбку и, словно переходя к главной своей новости, сказала:
— В партию я вступила.
Магда рассказала, что состоит в парторганизации V района, где у нее было больше знакомых, в том числе и в партийном комитете. Они-то и рекомендовали ее в партию. Удивлялись, почему не вступила раньше, еще здесь, в Буде, когда партия только создавалась. Мужа Магды Фери, как видно, они уж давно считали «сочувствующим», несколько раз на их квартире проводили нелегальные встречи. В свою работу, правда, подпольщики тогда ни его, ни Магду не посвящали, но Фабианы и сами никогда их ни о чем не спрашивали. Верили друг другу в молчаливом согласии. Товарищи твердо знали, что ни молодой ученый, ни его жена даже случайно не проговорятся, не выдадут их.
В V районе Магда каждый день бывала в комитете, создавала Организацию национальной помощи. Разыскивала мужа. Товарищи помогали ей. Предполагали, что Фери был схвачен в конце октября, — вероятнее всего, во время случайной проверки документов на улице. Покинув квартиру г-жи Шоош, он уж так и не добрался к тому знакомому, у кого намеревался укрыться. Поэтому и не подал о себе весточки. В нилашистском застенке он некоторое время сидел вместе с одним товарищем из XIV района. Затем, в начале ноября, нилашисты отобрали среди арестованных евреев и перевели их в лагерь Обуду. Но и там Фери, вероятно, оставался всего несколько дней, так как этот лагерь был этапным пунктом. Отсюда заключенных отправляли пешими колоннами дальше, в Германию. На этих перегонах многим удавалось бежать, вернуться в Пешт и здесь дождаться конца осады. Однако Магда так и не смогла отыскать никого, кто видел бы Фери на марше. Некоторые как будто припоминали ею, но очень уж неуверенно. Магда с поистине следовательской осторожностью взвешивала все возникавшие догадки, версии и пришла только к одному выводу: Фери в Германии. Только туда могли его вывезти…
Затем Магда принялась рассказывать Ласло о Национальной помощи, о созданной ими народной столовой, о выдаче продовольствия взаймы.
— Вы уж не сердитесь, — извинялась она, — что я так долго не возвращалась. Думала — несколько дней, а оно вот как получилось. Не хотелось мне возвращаться, ничего не разузнав, не испробовав все средства… Не сердитесь, что девочку свою вам навязала…
Она говорила все это таким тоном, каким просит прощения путник за причиненное беспокойство, перед тем как отправиться дальше. Ласло поднял было возмущенно голову, но так и не произнес ни слова. Да и что он мог бы сказать? Там, в Пеште, в V районе, у них уже почти пятьсот членов Национальной помощи, сорок коммунисток заняты в одной только этой организаций. А здесь, в Буде, они бьются, не зная, где набрать пятнадцать — двадцать человек для села. Да у них во всей-то партийной организации района пока еще не набирается столько коммунистов, сколько там в одной Национальной помощи! Там озабочены тем, что на улице Хонвед обрушились несколько домов и сильно пострадала набережная. Здесь же, в Буде, держат на учете те несколько домов, что еще не обвалились и не слишком сильно повреждены…
— Что нового у вас, в Буде?
— Хороним, — вздохнул Ласло.
— Я видела, на улицах многие работают.
— Да, основные магистрали уже стали проезжими… Хоть в какой-то степени…
Вдруг их внимание привлекли отдаленные крики и металлический звон. Мужские, женские и детские голоса хором выкрикивали только одно слово, два слога. Но тот, кто знал, в чем дело, разобрал без труда: «Патруль! Пат-руль!» Возглас подхватили уже в соседних домах, и вот по всей улице Аттилы зазвенел тревожный колокол.
Так было условлено с советским командованием района: если где-нибудь кто-то попробует нарушить порядок, совершить кражу, насилие, жильцы должны были бить сигнал воздушной тревоги.
Набат становился все настойчивее, вот уже и в соседнем доме ударили в рельс, а затем в эту какофонию звуков ворвалась автоматная очередь. Ласло вскочил на ноги.
— Пойду взглянуть, что там такое! — крикнул он, на ходу накидывая на плечи пальто, и выбежал на улицу. Магда легким своим шагом бросилась за ним.
Улица была залита рыжим то вспыхивавшим, то тускневшим заревом. Лайош и Магда выбежали на угол, к спускавшейся на соседнюю улицу лестнице. Внизу, на Вермезё, полыхали костры. В воздухе плыла тошнотворная вонь — смесь горелого мяса и бензина. Набат еще гремел, но уже тише и реже. И было в этом какое-то радостное волнение. Лайош и Магда спустились вниз по лестнице. Им навстречу шли двое русских солдат и двое венгерских полицейских с повязками на рукавах. Они вели закованного в наручники приземистого мужчину в русской военной форме. Один из полицейских нес автомат арестованного, другой взвалил на плечо здоровенный, до отказа набитый мешок. За ними, возбужденно шумя и галдя, двигалось человек сорок гражданских — мужчин, женщин и ребятишек.
