— А вы загляните в столовую: какая там теснотища! Людям по полчаса приходится стоять в очереди за тарелкой супу!

— Столовая работает только в обеденные часы! А в буфете толкотня с утра и до закрытия.

— У нас и так нет другого места, где мы могли бы отпускать пищу жителям района. А вы еще уменьшаете пропускную способность столовой!

— Об этом-то и речь, дорогой товарищ барышня! Ну, подумайте сами, сколько здесь было раньше ресторанов! И «Хорватский сад», и «Филадельфия», «Шполарих», «Старый орех», вон там, чуть подальше, «Мраморная невеста»… Пять ресторанов подряд! Так почему же теперь во всем вдруг виноват я? Именно я, то есть именно тот человек, который первым открыл столовую, взял на себя страшный риск прогореть дотла! Почему вы не кричите на Дюрку Шполариха, который и по сей день отсиживается в бомбоубежище, растит бороду и прожирает все, что еще уцелело у него на складе? Почему на меня, а не на него?

— Но вы же просили разрешение на открытие столовой, а не на кабак? — вспылила Магда.

— Так ведь и мне нужно жить чем-то?

— Вы получаете прибыль со всего, что привозится из деревни. Получаете проценты с каждого обеда! Никаких расходов у вас нет. Женщины сами готовят обед и подают в столовой бесплатно. Вы — единственный, кто получает зарплату!

Штерн скривил рот.

— Не извольте беспокоиться!.. С завтрашнего дня я отказываюсь от этой зарплаты. Смешно! Да если бы я хотел делать гешефты, разве позарился бы на эту вашу столовую?! И как это вы, простите меня, умная женщина, еврейка, настолько ничего не понимаете в торговле? — Он недоуменно помотал головой. — Да переберись я сейчас в Пешт, примись я за оптовые дела на хлебной бирже… Как вы думаете: сколько я заработаю уже через неделю? А вы туда же — со своими десятью филлерами с каждого обеда!..

— Мы давали вам рабочих по общественной повинности не на кабак. И не ради кабака помогаем вам сейчас официально! А вообще — если бы дела с оптовой торговлей зерном в Пеште шли хорошо, вы уже давно были бы там.

С лица Штерна исчезла сладенькая усмешка. Видно было, что он решил говорить с Магдой, как равный с равной, серьезно.

— Вы правы, в Пешт я не поеду. Оптовая торговля зерном по нынешним временам — дело рискованное и слишком… ну, скажем, деликатное, чтобы я ставил под удар свое доброе имя. Здесь лучше. Торговля палинкой — отличный бизнес. Как вы думаете, сколько ж я наживаю на одном бочонке водки в день? Стоимость пяти таких бочонков. Верите? Причем: товар доставляется на государственной машине, под охраной. Вы правы: очень хороший бизнес. Так что, если хотите, я передаю вам столовую. Пусть ее возьмет себе Национальная помощь. Можете ставить директором сюда кого хотите — меня она не интересует. Я открою ресторан одним кварталом дальше. Склад у меня есть, связи тоже. Чуть побольше риску, но я свое наверстаю. Уверяю вас — дело у меня пойдет. Мне-то уж вы можете поверить! Одного только не пойму: какая польза от всего этого будет Национальной помощи, партии и району?

Магда хотела возразить, но Штерн не дал перебить себя.

— А теперь я скажу другое: прекращаю торговлю спиртным, все помещение — в распоряжение народной столовой. Сейчас здесь питаются восемьсот человек. Согласен: мало. В районе нуждающихся в такой столовой по меньшей мере восемь тысяч человек! Хорошо, расширим столовую, максимально используем все ее возможности, будем кормить людей в три, а то и в четыре очереди. Контору превратим в кухню, наконец, открою вам еще кое-какие секреты: цокольный этаж здесь тоже имеет дымоход, поэтому и там можно будет оборудовать кухню. Итак, здесь будет столоваться тысяча восемьсот человек. Учтите, беру заведомо завышенную цифру. Но что это даст? Откроют после этого Шполарих и Сабо свои рестораны? Нет, у них и последняя охота отпадет. И уйдут они в Пешт, кафе там откроют. В Пешт, где за кучу денег любой может получить все, что душеньке его угодно, — от шоколада и апельсинов до жареного гуся. Но зато восемь тысяч голодающих района не получат ни шиша. Ну?!

Магда заколебалась, в душе признавая, что купец прав. И все же она чувствовала себя обманутой и не могла совладать со своим гневом и отвращением к Штерну.

— Открою я вам и еще одну тайну, — продолжал тот. — Вы — женщина умная, поймете. Вчера был здесь Дюрка Шполарих, интересовался: как идут мои дела. Он, видите ли, тоже хотел бы, чтобы общественные рабочие отремонтировали ему помещение, а он в большом зале открыл бы столовую, а в переднем помещении — в буфете — продажу спиртного. Видите, ради общественных интересов я свой собственный бизнес готов подорвать. Но я не боюсь: хватит с меня, еще и останется! Готов помогать своим собственным конкурентам. Ну, что вы на это скажете? За Шполарихом ведь остальные примутся за дело. Не полторы тысячи, а четыре, пять тысяч человек будем кормить! И мы, предприниматели, не останемся внакладе. Вы думаете, у Шполариха нет своих каналов, где он может достать продукты, нет складов, связей? Да у любого из нас, деловых людей, все это есть! — Штерн сердито махнул рукой. — Но ведь у вас… у вас считается работой, только когда человек кирку в руки и айда долбить развалины! Вы все полны энтузиазма, а вот фантазии у вас ни на грош! Взять хотя бы того же Саларди. А ведь еще в банке служил!.. Невероятный идеалист! Нет, вы лучше послушайтесь меня: не кулаком, умом надо жить…

Штерн говорил, говорил, а его волосатые коротышки пальцы, словно на клавиатуре рояля, приплясывали на грязноватом сукне стола.

— Я не упрекнула бы вас ни словом, — заметила Магда, — если бы вы делали все это открыто, не стараясь перехитрить, как-то провести нас.

— Открыто? — взглянул на нее Штерн и пренебрежительно отмахнулся. — Да что вы! Заметьте, я открыл столовую, когда весь район еще мертвецов да падаль хоронил… Я мог бы и сам пойти на эти работы. Труда не стыжусь! Сам был грузчиком — в Ниредьхазе, у Шамуэля Фридмана, мешки на спине таскал — вот как я начинал свой бизнес!.. А вы говорите — открыто! Но я должен был перехитрить вас в ваших же интересах! И потом — кто же теперь играет с открытыми картами? Вот уж хорош бы я был, право!.. Поверьте, мне очень неприятно, — добавил он фальшиво задушевным баритоном, — что мы все время ссоримся. Именно с вами! — И по лицу его расплылась бесстыдно сладострастная усмешка.

Магда не относилась к числу женщин, наделенных той броской красотой, что заметна сразу всем — и мужчинам и женщинам — с первого взгляда. Ее можно было видеть десятки раз, но так и не разглядеть в ней ничего примечательного. Паспортное описание ее тоже было самым заурядным, мало что говорящим: «Волосы русые, глаза карие, лицо овальное, рост средний, нос правильный, рот правильный, особых примет нет». На фотографиях лицо у нее всегда получалось испуганно-настороженным, официальным, ничего не выражающим. Они и не походили на нее, эти ее фотографии. Да и друг на друга тоже не походили.

«Глаза карие!» Но сколько их на свете, этих карих глаз, — и какие они все разные. Нет, беден наш язык, не найти в нем нужных слов. Одни карие глаза выглядывают из-под густых бровей, из-за частокола ресниц, словно ядрышки каштана из приоткрывшейся скорлупы. От них так и веет летним зноем… А есть и другие карие глаза: большие, словно полированные агаты, под тонкими прозрачными веками, под изогнутыми по-турецки бровями… Карие глаза газели! Красивы и те и другие, первые — особенно в веселье, вторые — в печали. В сравнении с ними глаза у Магды, пожалуй, и не были красивыми. Брови тонкие, нехарактерные, глазницы мелкие, взгляд немного испуганно-удивленный, детский, скорее вбирающий в себя, чем выражающий что-либо. Но стоило человеку заговорить с ней, менялся их взгляд, и даже не взгляд, а сами глаза: становились светлее, лучистее, а в глубине вспыхивали яркие золотые искорки. Порой они странно голубели, отливали нежной лазурью и ласкали и веселили человека, напоминая ему одновременно и о серьезной красоте жизни, и о величественных радостях человеческого призвания. Разумеется, все эти свойства совсем не фотогеничные, да и от полицейского чиновника тоже не потребуешь, чтобы он их занес в паспорт.