«Рот правильный». Когда ее губы смыкались, они образовывали две тоненькие, едва изогнутые линии; но верхняя была чуточку короче нижней и потому почти всегда слегка приподымалась, открывая белизну зубов. Если понаблюдать за ее губами, когда она разговаривала, можно было подметить, что каждая из них вела как бы самостоятельную жизнь. Эти две тоненькие, едва изогнутые линии были куда живее, выразительнее и — для того, кто их полюбил, — желаннее, чем самые ярко накрашенные, самые пухлые губы. У Магды был слегка желтоватый оттенок кожи, подобный фарфору цвета слоновой кости. Но и он, этот цвет, постоянно менялся, то бледнея, то розовея. Даже хорошему художнику было бы нелегко написать с нее портрет…

Роста Магда была действительно среднего. Ей исполнилось двадцать шесть лет, но она легко могла сойти и за восемнадцатилетнюю девушку: чувствовалось, что она останется такой до тридцати шести, а то и до сорока лет. Пышная, тугая грудь и другие округлости легко обращают на себя внимание. Женственность Магды была в ином. Как все женщины в ту пору, она ходила в брюках и в надетых один поверх другого пуловере, жакете и плаще-дождевике. Но и в брюках Магда казалась подростком, с ее узкими бедрами и тоненькой даже для мальчишки талией. Не пышные формы, но мягкие, изящные движения придавали ей необычайную привлекательность и женственность: когда она садилась, скрещивая на коленях руки, когда наклоняла голову, внимательного наблюдателя поражала изумительно красивая линия спины, шеи и прически. Воспроизвести, изобразить эту непроизвольную гармонию ее движений было бы невозможно. Магда была сама той стихией, из которой выводятся законы гармонии.

Такие женщины влекут к себе не сразу. Так, наряду с резким, грубым вкусом жирного, наперченного жаркого, чесночных колбас, голубцов существует скромный и неповторимый вкус корочки свежевыпеченного хлеба; наряду с сильным и отчетливым ароматом лилий, нарциссов и роз есть аромат стерни в летний вечер, аромат осеннего леса. Имеют свой, особенный запах мебель и книги, человеческое жилье зимой. Есть вкусы и запахи, уловить которые могут лишь органы чувств, обретшие определенную культуру, — и тогда на них действуют сообща очарование привычного и таинственность незнакомого нового.

Такой была Магда.

Но в этом неотесанном торговце-оптовике, смолоду таскавшем на своем горбу мешки с зерном и едва ли окончившем четыре класса и за всю жизнь не прочитавшем, вероятно, ни одной книжки, рядом с грубостью удивительным образом уживалась утонченная культура чувств и ощущений. Только выразить свое влечение к этой женщине он был уже не в силах.

И нужно было много тонкого женского инстинкта и подлинного гуманизма, чтобы не дать этому грубому человеку даже намеком почувствовать, насколько смешны и даже оскорбительны его наивно-восхищенные взгляды…

Штерн проводил Магду до угла Хорватского парка. Там он согнулся чуть ли не вдвое, мокро чмокнул ее в ручку и потом еще долго стоял и смотрел вслед. Только когда Магда скрылась за углом, он вдруг словно опомнился и. потирая руки, с необычайным проворством помчался обратно, к себе в столовую. А в это время на Кольцевом бульваре, у развалин углового дома, стоял в компании нескольких чиновников из управления Ласло Саларди. Поцелуй руки показался ему таким долгим, что у него слова застряли в горле и перехватило дыхание. Правда, он тут же опомнился и с неожиданным усердием принялся вдруг объяснять господам из управления их задачи.

Ревновал ли он? Пожалуй, Ласло и сам бы удивился, если бы кто-нибудь, заглянув к нему в душу, задал этот вопрос. И, вероятно, он ответил бы и всем, и себе самому единственно логичными, абсолютно правильными и ни на что не годными словами: «Я — ревную?! Да на каком основании, по какому праву?.» Но почему же тогда поцелуй пузатого купца вызвал в нем такое отвращение, словно купчишка его самого мазнул по лицу своими мокрыми губами?.. И сразу же вспомнилось Ласло то странное чувство беспокойства, которое испытал он, заметив, что все товарищи с первого же дня стали обращаться к Магде на «ты». Он словно обиделся немного, увидя, как быстро все полюбили Магду. Почему? Разумеется, чувство это не было устойчивым и не задержалось в нем. Оно, как настроение, родилось на миг и тотчас же потонуло в великом потоке дел, повседневных забот и грозно надвигающихся сроков. Общественная жизнь накатывалась на людей такими волнами, что перед ее величием стихал, как ничтожно малый, трепет личных чувств и дел. У всех ли это было именно так? Кто мог сказать? Позднее, перебирая в памяти свою жизнь, Ласло казалось, что у всех, — по крайней мере у тех людей, с кем он сошелся ближе в последнее время. Но разве люди не дружили, не влюблялись? Да, конечно. Но основным содержанием этой дружбы и этой любви были все те же заботы и дела общественной жизни. И в сравнении с ними нити чувств к любой личности казались как бы второразрядными.

«Как-нибудь потом!..»

Даже отправляясь путешествовать, человек берет с собой в дорогу всю свою жизнь. Обдумывает свои заботы, болтает с соседями по купе, глядит в окно вагона, достает сверток с провизией, читает или учит уроки — и так всю дорогу. Порою он даже вообще забывает, что откуда-то выехал и теперь мчится к какой-то цели со скоростью, намного превышающей человеческую…

Но разве думает о свежем и жгучем горе или о невесте, с которой только что обручился, спринтер, бегущий стометровку? Он видит перед собой только цель, туго натянутую ленту финиша, и на то время, пока он бежит, в нем замирает все: и боль, и горе, и радость, желания и воспоминания. Пеструю котомку своей жизни со всеми ее сокровищами и со всем балластом он оставляет лежать в стартовой лунке… Он вернется за нею, когда достигнет цели! «Как-нибудь потом!..»

Хорошо это или плохо? У Ласло это было именно так.

Дел было невпроворот. Стояла сухая, ветреная погода. Яростные весенние ветры расшатывали, раздирали обветшалые кровли, стены. Опасность подстерегала прохожих на каждой улице, возле каждого дома. Все инженеры и рабочие районного управления работали на установке подпорок. Главный архитектор, коммунист, хоть и медленно, но сделал обстоятельный проект. Прежде всего до 1 Мая нужно было обязательно ликвидировать угрозу обвалов на главных и на наиболее оживленных второстепенных улицах: семьдесят аварийных зданий предстояло либо разобрать, либо подпереть бревнами. Кое-где разгулявшиеся ураганы снесли целые крыши. Однажды ночью на Паулеровской рухнул фронтон четырехэтажного здания. Счастье, что никто не пострадал.

Погода стояла пока сухая и ветреная. Но скоро зарядят майские дожди, затем наступит жара — и к зиме станут непригодными для жилья даже те дома, где сейчас еще можно жить. Нужно чинить крыши! Подсчитать все запасы бревен, теса, черепицы, а если их окажется мало — искать, искать, выявить, достать где угодно! И все, что требует небольших затрат, чинить немедленно, сегодня же, чтобы уберечь от дальнейшего разрушения… Или — невзорвавшиеся мины, бомбы, снаряды… Их нужно собрать, свезти на середину Вермезё, обезвредить — хотя бы основную массу до 1 Мая. И до 1 Мая же нужно очистить улицу Аттилы и проспект Кристины от хлама и развалин. Привести в порядок хотя бы одну ведущую в Крепость улицу-лестницу, чтобы двум тысячам обитателей Крепостной горы не приходилось добираться домой, проделывая подчас цирковые фокусы. Многие до сих пор еще живут в убежищах, другие задыхаются в страшной тесноте — по десять — пятнадцать семей в трех-четырех уцелевших квартирах. И люди бегут из Буды. Между тем жилье в Буде есть. Большие, хорошие квартиры стоят пустые, запертые на ключ, чтобы не растащили мебель… Большие квартиры, где живет по одному-два человека… Пустые квартиры, с виду разрушенные, а на самом деле после пустяковых затрат пригодные под жилье… Нужно переселить людей из всех опасных для жизни зданий. А в них — сотни людей. Нужно жилье! Справедливое распределение того, что есть. Нужно составить список жилого фонда. И это тоже до 1 Мая! И еще позаботиться о том, чтобы украсить к празднику и эти жалкие, безглазые руины.