В акварельной технике мастерство Богаевского очень разносторонне и многообразно. Он умел писать быстрые этюды с натуры и достигал в них удивительной прозрачности и гармонии цвета. А иногда, работая над эскизами, он по многу раз промывал губкой зернистый торшон[4], в результате чего получалась насыщенная тоновая гамма и сложный цветовой эффект.
Графические работы занимают значительное место в творчестве Богаевского как по мастерскому их выполнению, так и по содержанию и широте художественных замыслов. И на склоне лет, как в молодости, Богаевский много работает с натуры, в поисках мотивов для своих картин. «Хочется думать, что напористости в работе у меня ещё хватит, когда глаза мои и душа по-прежнему и радуются и жадно впитывают природу, и я вижу, как далеко, далеко я ещё не достиг желанного берега», — писал он.
В 1937 году, работая в районе посёлков Козы — Судак, Богаевский вышел к Меганому, прошёл вдоль его склонов по Козской долине и по старой почтовой дороге, проложенной под Эчки-Дагом, одной из самых красивых в этом месте, вышел к Судаку. Его очаровала величавая красота природы этих мест, мягкие очертания тающих в солнечном мареве гор. Поражённый сходством этих мест с видами в Римской Кампанье, Богаевский вдохновился мыслью показать это сходство крымской природы с самыми красивыми пейзажами Италии. Он сделал в этих местах много этюдов, а пять из них, панорамного характера, выполнил маслом. По этим материалам он в 1938 году написал большую акварель-эскиз для панорамы «Крымская Кампанья» (Феодосийская картинная галерея), затем создал по этому эскизу прекрасную картину.
В зрелый период творчества Богаевский всё чаще строил свои картины как панорамные изображения. И для этой картины он взял большой узкий холст, в который вписал всё, что мог охватить его взор, — от суровых скал Меганома до новосветских гор. Картина была решена по принципу свободной композиции.
Он не стремился к точному воспроизведению пейзажного мотива, а, хорошо зная геологическую структуру Крымских гор и холмов, создал из элементов природы определённой местности новый, синтетический пейзаж. Многое из того, что было в районе Меганома, он не включил в свою картину, многое взял в иной перспективе или другом ракурсе.
Как обычно, Богаевский писал пейзаж определённого места и одновременно композиционно строил его в соответствии со своим замыслом. Это придавало картинам художника глубокую органичность и ту конструктивную завершённость, которой всегда отличались его произведения. Творчество Богаевского в 30-е годы достигло своей зрелости. На смену ранним его картинам с присущим им налётом декоративной нарядности и стилизации пришло глубоко реалистическое восприятие действительности, воплощаемое в монументальных образах большого искусства. Он ясно теперь сознавал, что подлинная монументальность произведения достигается не внешними художественными приёмами, позаимствованными у классиков, а глубоким постижением изображаемого, умением свободно оперировать элементами своих композиций и воплощать художественные образы в ясных и величественных формах.
К чести Константина Фёдоровича, он сумел в преклонном возрасте овладеть реалистическим методом работы, перестроить своё мировосприятие, взглянуть на своё творчество с позиций современности.
Надо сказать, Богаевский и в семьдесят лет не выглядел стариком. Он был всегда подтянут, аккуратен, в одежде не отставал от моды, что по-своему шло к нему. Он не потерял и в старости способности следовать духу времени, и это молодило его.
Любя классическую музыку, он не оставался глух к самым модным музыкальным поискам. Как-то в конце 20-х годов у нас вечером собрались близкие люди, чтобы встретить Новый год. Почему-то зашёл разговор о джазовой музыке, которая впервые появилась в одном из кинотеатров Москвы.
Чтобы продемонстрировать, что собой представляет джазовый (шумовой) оркестр, все присутствующие вооружились, кто чем мог, а для большей картинности художник В. А. Успенский, руководивший «джазом», надел цилиндр.
«Ударили в смычки». И надо было видеть, с каким азартом и профессиональной ловкостью К. Ф. Богаевский, не снижая ритма, начал вызванивать мелодию на посуде и на всём, что подворачивалось ему под руку. Всё он проделывал с подъёмом и каким-то вдохновением; кажется, это напоминало ему далёкие академические годы и его игру на гитаре среди друзей.
Вспоминая свою молодость, Богаевский очень картинно рассказывал, как он, будучи за границей, купил цилиндр и прогуливался по парижским бульварам, «чуть заломив его на ухо, как заправский парижанин», и мы были убеждены, что это шло к нему и отвечало его характеру.
Как-то Константин Фёдорович засиделся у нас до позднего вечера. На предложение проводить его (время было тревожное, а жил Константин Фёдорович на другом конце города) он вдруг выхватил из трости рапиру, ни слова не говоря, сделал ловкий выпад, и нам стало ясно: Богаевский не нуждается в заступничестве; а Константин Фёдорович ловким движением вложил рапиру в трость, раскланялся с нами и пошёл домой.
Это было совершенно неожиданно и как-то не вязалось с натурой Богаевского, вообще очень сдержанной, замкнутой и далеко не воинственной.
Летом 1940 года мною было получено из Симферополя предложение написать портрет К. Ф. Богаевского. Когда я сообщил об этом Константину Фёдоровичу и добавил, что не буду мучить его больше пяти дней, он охотно согласился позировать. Одобрил он и моё намерение написать портрет в его мастерской на фоне одного из пейзажей, который он в то время писал, и мой композиционный замысел, которым я с ним поделился.
Когда я пришёл в назначенный день и час, Константин Фёдорович уже поджидал меня. Приступили к работе. Константин Фёдорович сидел без малейшего напряжения, не меняя позы. Работа протекала в полной тишине, так как ни модель, ни художник не были многоречивы. Два часа прошли незаметно. Портрет был нарисован. На следующий день приступили к живописи, а через пять дней, как и было условлено, портрет был закончен.
Помимо внешнего сходства, обязательного для всякого портрета, мне хотелось передать незаурядный характер натуры Богаевского. Черты его лица не были ни правильными, ни красивыми в общепринятом смысле слова. Но в его глазах и складках в уголках губ было то, что придавало значительность лицу.
Конец тридцатых годов был для Богаевского наиболее плодотворным. В это время им было создано большое количество выдающихся произведений — «Пантикапей», «Крымская Кампанья», «Тавроскифия» и ряд видов горного Крыма. Сам процесс работы над ними проходил у него более ровно, результаты труда, видимо, начали больше удовлетворять художника. Он написал большие картины для сочинских санаториев и гостиницы «Москва». Одну из картин Богаевского Советское правительство преподнесло в дар французскому посольству.
В последний период жизни Богаевский создал ряд исторических и героических пейзажей, отмеченных яркостью, содержательностью образов и возвышенным строем мыслей и чувств. Эти произведения являются синтезом длительных творческих исканий выдающегося мастера.
Одним из ярких произведений такого рода является картина «Киммерия»[5]. На ней изображён пейзаж района восточного Крыма — между Феодосией и Керчью. Высокое небо — в смятенных тучах. Они бегут, обгоняя одна другую, клубясь и тая. Сквозь них кое-где пробивается пригашенный свет солнца, усиливая эффект живого движения в небе.
Море мрачно-взволнованно. Кое-где по нему скользит луч солнца, и в этих местах ясно различимы буруны, бегущие к берегу. Земля вся в каменистых холмах, гряда за грядой уходящих в туманную даль. На скалистых вершинах лепятся развалины древних поселений.
Композиция картины остро динамична. В ней всё в движении: тучи на небе, волны на море, и кажется, что сама холмистая равнина, уходящая в глубокую даль, охвачена общим порывом.
В картине «Киммерия» Богаевский решительно нарушил известную классическую скованность композиции своих ранних работ, созданных в годы увлечения искусством старых мастеров, и написал один из лучших своих пейзажей. В его динамическом строе есть определённая ритмичность, вызывающая музыкальные ассоциации. Эта редкая в изобразительном искусстве черта свойственна лучшим произведениям Богаевского. Он любил во время работы слушать музыку, и это, видимо, настраивало его на соответствующий лад, сказывалось на эмоциональном строе его произведений.
