– Спасибо вам, Валентина Степановна, – поблагодарил соседку Радий, – и что с мамой побыли, и что помогли…

– А, за что спасибо! Когда мой-то помер, Егоровна тоже заходила, таблетки давала, стулья тоже на поминки, вилки-ложки… На то мы и соседи, чтоб друг дружке-то помогать. Шутка – сорок лет без малого тут живем. Мой-то, царство ему небесное, уже три года как помер, а все как вчера. Ну, все там будем. Ты, Саня, у меня ночевать останешься? Машину-то твою ночью не уведут?

– Мою? Не-ет, маманя, мою машину по городу хорошо знают, кто ее уведет! Ты иди, мамань, поздно уже, а я тут с другом детства еще кое о чем потолковать хочу…

Когда за соседкой захлопнулась дверь, Александр не спеша разлил по рюмкам дешевую водку.

– Ну что, Радя, давай еще раз помянем отца твоего, хороший был мужик…

Выпили молча, не чокаясь. За поминальным столом Радий почти не пил, да и не ел толком со вчерашнего дня – любая пища становилась в горле комом, вызывая тошноту. Александр тоже за столом не сидел, ездил за водкой, продуктами – поминальщиков было много, вслед за приехавшими с кладбища родственниками и сослуживцами потянулись соседи, какие-то старые бабки, дворовые старики с палочками. Действительно – сорок лет его родители жили в этом доме. На кладбище Радий видел, как Александр расплачивался с могильщиками, совал что-то водителям.

– Давай, за помин души. – Саша щедро плеснул по тяжелым хрустальным рюмкам. Снова выпили, он пододвинул Радику тарелку с лоснящимися ломтями вареной колбасы. – Ты закусывай, а то целый день не евши… – Он пристроил кружок варенки на толсто отрезанный кусок хлеба, с хрустом откусил соленый огурец. – Ну что, давай еще по одной?

В голове у Радия шумело от выпитого на голодный желудок, но смотреть на вареную колбасу, с белыми кругляшами жира, он почему-то не мог. Страшно хотелось спать, упасть головой в подушку, чтобы этот длинный черный день наконец завершился, но нельзя было: сидел рядом огромный чужой мужик с золотой цепью на бычьей шее – белобрысый Сашка из его детства, разливал по рюмкам водку «на помин души»… и еще оставалось что-то важное, невозможно было уйти, не решив сейчас этого, важного.

– Сколько я тебе должен, Саша? – всплыло в конце концов это важное, противное, сосущее.

– Глупый ты, Радька, хоть и профессором стал. Да ничего ты мне не должен!

– Нет, послушай, – с упрямством пьяного возразил Хлебников, – я в долгу ни перед кем…

– Хороший ты человек, Радька, и батя твой хороший мужик был. Да разве в деньгах дело? Деньги что – тьфу, мусор, бумажки, а важнее всего человеческие отношения, – философски изрек Александр Безуглов, Угол, лидер одной из правящих в городе бандитских группировок. – Сего дня я тебе помог, завтра ты мне поможешь. Теперь по-другому жить нельзя – затопчут. Что мы без настоящей мужской дружбы, брат? – Он с силой сдавил плечо собеседника. – Да! А бабки – бабки будут, если все с умом. Время сейчас такое – бабло само в руки идет. Ты мне звякни. – Он достал из кармана пухлый бумажник, извлек оттуда черную, замысловато тисненую золотом визитку, бросил ее на стол, придавил пустой рюмкой. – Как справите бате девять дней, так и звякни. Это чтоб и девять, и сорок дней – все по-людски. – Он снова полез в бумажник, сунул под ту же рюмку сложенные пополам купюры. Радий вскочил, выхватил деньги, принялся совать их обратно.

– Обидеть ты меня хочешь? – Безуглов тяжело отстранил его руку – Да ладно, все понимаю, в такой день… Не тебе, а для хорошего человека, чтобы все по-человечески было. Останется – памятник дяде Ваде закажешь. Ну все, крепись. – Он снова, как и утром, сунул Хлебникову руку-лопату – Крепись, брат. Я на девять дней заеду.

Радий растерянно проводил Безуглова к двери, все еще машинально сжимая в руке деньги. Потом вернулся к столу, развернул смятые в кулаке бумажки – это были купюры по сто долларов, пять штук. На телевизоре стоял портрет отца, перевязанный черной ленточкой, рядом на блюдце – рюмка водки, накрытая кусочком хлеба. Отец смотрел с портрета ласково и безучастно: ему уже ничего не было нужно – ни славы, ни денег. «Деньги – мусор, – вспомнились Радию слова Безуглова, – бумажки». Эти бумажки лежали сейчас перед ним – пятьсот долларов – огромная для него сумма. И Радий понимал, что когда-нибудь он должен будет их отработать.

– Та легше, легше! Та хто ж тебя так вчив? Руки б йому поодрывать! Шо ж ты газ не сбрасуешь, када скорость переключаешь?

Катя старалась изо всех сил. Забытые навыки возвращались с трудом, светофоры бешено мигали, и красный зажигался почему-то раньше, чем она успевала тронуться с места, на улицах было полно народа, который так и норовил прошмыгнуть перед носом, машины рядом мчались со скоростью метеоритов, и только она одна плетется, как улитка.

– Замучивсь я с тобою, девка. Ну шо ты у руль вцепилась, а? Руль трэба держать як птичку – и нэ прыдавыть, и нэ выпустыть. А в тэбэ вжэ аж пальци били.

Приходченко, управленческий шофер, был признанным асом вождения и, по словам Шатлыгина, мог и медведя обучить за десять минут. С Катей он катался уже третий час, но ей казалось, что она ведет машину все хуже и хуже.

– Дывысь, де знак высыть! – изъяснялся он исключительно на суржике – дикой смеси украинских и русских слов, в которую иногда вплетались такие несвойственные даже суржику выражения, как «о’кей». – Так знак же, видала ты чи нет?

– Какой знак, Павел Петрович?

– Какой, какой! Вступи дорогу! Бачила? Вступила? Так и попэрла! А ежели б встречная? Так и влупыла б нам, и очи б повылазылы! Ты знаки када в последний раз вчила?

– Я сегодня домой приеду и все повторю, – глотая слезы, пообещала Катя. Через час нужно быть еще у Натальи Антипенко, и там, возможно, она тоже окажется такой же никчемной ученицей.

– Отут тормози. Бачиш, знак высыть? Какой? Правильно, остановка запрещена. Самое тихое место. Та хто ж нас тронеть, мы ж на работе! Покурим трошки. Када паркуешься, поворотник уключай. И трогаться будешь, тоже. Шоб народ сзаду видав, шо ты робыть собираешься. О’кей?

– Поняла. Я забыла просто.

– Забула, забула! Я бачу, шо ты забула, када за руль садилася!

– Павел Петрович, – с робкой надеждой поинтересовалась Катя, – а вам домой еще не надо? Восьмое марта все-таки, а мы вас выдернули…

– Додому я ще вспею. Дома жинка, тэща приехала, так шо я не тороплюся. Нехай стол накрывають. Давай до парка Горького, там униз по Сумской, на площади развернемся и всэ на сёдни, хватит. Може, тебе сигаретку дать? Вспокоишься трошки та поедем. Сильно ты нервная.

– Я не курю, Павел Петрович.

– Ото и правильно. Здоровье гробить. А я покурю пока. – Наставник ее закурил, по мнению Кати, на редкость вонючую гадость, но она не смела возражать, только приоткрыла окно.

Сигаретный дым понемногу вытягивало, а из оконной щели Катя с удовольствием вдыхала свежий воздух. Свежий воздух в городе наполовину состоит из автомобильного выхлопа. Вторая же половина сегодня была поистине волшебной – из окна отчетливо пахло тем непередаваемым ароматом ранней весны, когда она еще незаметна глазу, – нет ни распускающихся почек, не слышно переклички вернувшихся скворцов и строящих свои неряшливые гнезда грачей. Этот запах, может быть, приносило откуда-то с полей, где холодная черная земля готова была покрыться нежной дымкой всходов, или это пахли уже изменившие свой цвет с мертвого зимнего серого на бархатистую мартовскую сепию деревья? Или это пах сам город, сами дома, жадно впитывающие солнце кожей сырой штукатурки, так же соскучившиеся по нему, как и бледные авитаминозные прохожие?

– Ну давай! – разрешил Приходченко, выбрасывая окурок в окно. – Паняй, што ли!

Катя, прерванная прямо на середине своих весенних фантазий, тяжело вздохнула, повернула ключ зажигания, щелкнула поворотником, выжала сцепление до конца и включила первую скорость. Потом осторожненько отпустила сцепление и добавила газу, плавно вписываясь в общий поток.