Целую тебя, родная, твоя Аполлония».

За ранней зимой последовала ранняя весна. В конце февраля зачастил снег с дождем, в марте дожди заладили уже без снега и шли почти ежедневно. Дороги развезло.

Степан должен был ждать до мая, чтобы отвезти свою веревку в приемный пункт, за тридцать верст от Посада. Ехал он туда первый раз — прошлым летом помер хозяин дома, дед Гридин, который сдавал его продукцию вместе со своей. Аполлония, будучи уже на последнем месяце беременности, сопровождать Линникова отказалась. С ним поехал, за хороший куш, его старый знакомец Флор-Федька.

С Аполлонией Степан договорился так: как он вернется, она на той же телеге с тем же Федькой отправится на станцию. Уезжала Аполлония к Нине. Та отозвалась на ее письмо телеграммой: «Приезжай ко мне, что-нибудь вместе придумаем». Телеграмма пришла в марте, когда уже было не проехать.

Степан собирался обернуться за три дня. В тот же день, когда он уехал, у Аполлонии появился гость.

Аполлония сначала подумала, что детский плач ей мерещится: откуда взяться в действительности младенцу за окном? Не было в мае новорожденных в Посаде, даже беременных в эту мрачную весну, кроме нее самой, в полупустой деревне не было. Плач, послышавшийся на улице, между тем не пропадал, а приближался. Стукнула калитка.

Аполлония подошла к окну и увидела на дорожке, ведущей к крыльцу, Певунова. Осунувшийся, небритый, непривычно съеженный, он прижимал к груди завернутого в одеяло ребенка. «Белка», — догадалась Аполлония. А где же Соня?

— Нет больше Соньки, — бесстрастно сообщил Певунов, когда вошел в дом. — Померла при родах. Непредвиденное осложнение: ребенок лежал неправильно. В общем, большая потеря крови, заражение — и конец. У нас там, на стройке, больницы нет. Живем в палатках. И больные в палатках. Врачей нет, один фельдшер на все болячки. Потому я и здесь. Сама понимаешь, каково в наших условиях младенцев держать. Линников как-никак дед, у него свой угол имеется — пусть ребенок здесь будет. Зовут его Ольгой.

Певунов протянул Аполлонии дергавшийся сверток и добавил:

— Мокрая она, перепеленать бы надо.

Когда девочка оказалась в руках растерянной Аполлонии, Певунов козырнул и пошел.

— Стой! — крикнула Аполлония и последовала за ним в сени с Белкой на руках. — Ты куда?

Певунов обернулся у двери и бросил:

— Мне обратно надо. Отпустили, только чтобы ребенка отвезти.

Открыл дверь и пропал.

— «Зовут его Ольгой»! — передразнила Аполлония Певунова и прижала к себе малышку покрепче, пропев: — Оля — О-леч-ка!

Девочка мгновенно замолчала. Аполлония поцеловала ее в лобик и положила на стол, чтобы перепеленать. Зрачки у Олечки сузились, и посветлевшие глазки — широко распахнутые, серые, как у Соньки, — уставились на Аполлонию. И, словно узнав ее, Белка улыбнулась.

Федька помог Степану сойти с телеги и повел к катитке. Увидев вышедшую на крыльцо Аполлонию, он крикнул:

— Вещи где? Выноси их.

Аполлония сошла с крыльца и пошла ему навстречу. Она переняла Линникова у Федьки и объявила, что на станцию сегодня не поедет.

— Чего это? — спросил Степан.

— Пока тебя не было…

Степан резко двинул руку в сторону и попал ею на живот Аполлонии: вопрос отпал.

— …кое-что произошло, — закончила Аполлония.

— И здесь «произошло»! — с досадой отреагировал Степан. — Что-то уж очень много стало происходить.

— Или что-то случилось? — встревожилась Аполлония.

— Крах случился. Кончилась наша кооперация. Взяли изделие сейчас за треть цены, из жалости, можно сказать. Кустарей побоку. Никаких единоличников больше не будет. Совхозы, колхозы — такое теперь время. А здесь-то что стряслось?

Аполлония дала знак Федьке, чтобы шел домой, и, подведя Степана к крыльцу, уселась вместе с ним на ступеньку.

— Сони больше нет. Умерла при родах.

Степан дернулся и отвернулся от Аполлонии. Прямой, с вытянувшейся шеей, он замер как неживой. Аполлония положила Линникову руку на плечо.

— Прими мои соболезнования.

Степан поднялся.

— Ты в дом? Подожди, — остановила его Аполлония. — Олечку разбудишь. Она только уснула. Здесь Сонина дочка. Певунов принес.

— Как принес? Зачем принес? Где он? — вскричал Степан.

Аполлония тоже поднялась и, взяв Степана под руку, повела его за дом.

— Там поговорим.

Они обошли дом, сели на лавочку. Степан стал теперь вялый, словно тряпочный. Таким жалким Аполлония его не знала.

— Я вижу, ты Соню все-таки любил… — начала она, но он замотал головой.

— В том-то и дело, что нет. Взял ребенка в дом, а полюбить не смог.

— Могу представить. У нее был нелегкий характер…

— А меня она, — перебил Аполлонию Степан, — вообще ненавидела. Виноват я перед ней.

— В чем виноват?

— Как на дело ни посмотри, я перед Сонькой виноват, — произнес Линников в пространство. — И все из-за книги. Кто поверит — вся жизнь сломана из-за какой-то книги…

— Из-за какой книги? — опять подала голос Аполлония, но и в этот раз Степан ее не услышал.

— Нельзя отдаваться вещам. Даже если это книги… — сказал Линников и замолчал.

Аполлония тронула руку ушедшего в свои мысли Степана.

— Я не пойму, что тебя так мучит?

Линников встрепенулся от ее прикосновения и заговорил снова:

— За книги я на все был готов, как чокнутый. Дорвался до книг и одурел, алчный стал, ненасытный, только читать хотел, больше ничего. Днем и ночью читал бы. Память еще была у меня прямо дьявольская. Все что ни читал, запоминал. Датами, именами любил других подавлять. Самомнение разрослось — больше меня стало. Нравилось знать, чего другие не знали, понимаешь?

— Честно говоря, не очень, — призналась Аполлония.

— Ты ничего еще не знаешь. Я все бросил и приехал сюда, в Посад, из-за одной книги. «Откровение огня» — ее заглавие. Услышал, что ее еще называют «книга тайн», и вообразил себе черт знает что. Это самое «Откровение огня» было спрятано в Благовещенском монастыре. Когда я приехал сюда, монастырь был уже разорен. Все порушено, растащено, вверх дном перевернуто. Я все равно остался, на случай стал надеяться. Случай-то и правда подвернулся. Вслед за мной появился в Посаде еще один. Тоже приехал за этой книгой. Досталась книга все же мне, добился я своего — только глаз у меня уже не было. Сонькины глаза я в действительности удочерил, а не Соньку. До самой Соньки мне и дела не было. И она это сразу почуяла. Книга была написана старой прописью, читать ее Сонька не смогла. Я договорился с Федькой, и он за месяц научил ее разбирать буквы. Я едва дождался, когда она начала мне читать это проклятое «Откровение». Я заставлял ее читать целыми днями. У самого-то голова уже не та, что была — и гудела, и болела, и память как пулеметом изрешеченная стала. Я заставлял Соньку повторять прочитанное, иногда по нескольку раз одно и то же. И зачем? Ведь что в той книге написано — было мне совершенно ни к чему. Я-то представлял ее совсем другой. А «Откровение огня» оказалось учебником для монахов. Но разве сразу признаешь, что книга, из-за которой стал инвалидом, тебе не нужна! И заставлял Соньку читать, а себя — слушать. Даже заставлял себя воображать разное, как в книге было сказано. Два раза мне Сонька прочитала «Откровение огня» с начала до конца, в третий раз мы и до половины не дошли. Сам сказал: хватит. Почувствовал, что ненавижу эту книгу. А Сонька ее ненавидела уже давно. И вместе с ней — меня. Знаешь, как она мне отомстила? Запил я. Уж больно горько мне стало. Зальешь в себя самогонки, и ничего не помнишь — то, что мне было надо. Утром очухаешься, позовешь Соньку, а она ничего тебе делать не хочет. Чай поставить, щи сварить, куда отвести — все отказывает. «Ты напился и как мужик меня домогался», — говорит. Каждый раз одно и то же. Слышишь такое — холодеешь. Сам-то я ничего не помнил. И не мог поверить: я до баб никогда охоч не был. Как такое могло со мной случиться — на ребенка кидаться, пакость-то какая! Правда, Соньке уже шестнадцать стукнуло, не совсем уже ребенок, но все равно. Верить не верил, но и уверенным на сто процентов быть не мог. Вот на какой крючок меня тогда Сонька подцепила и держала. Ее характер потом, когда выросла, еще больше сказался. Любила она с людьми в темную играть, власть над ними любила, в комсомол из-за этого пошла. Это она-то, урожденная княжна Мещерякова…