Тем временем в Швеции проходит очередной чемпионат мира по фигурному катанию. Проходит, в общем-то, без особых сенсаций. 3 марта пришло сообщение о том, что золотые медали в спортивных танцах вновь завоевали советские фигуристы Ирина Роднина и Александр Зайцев. Для Родниной это была уже 8-я по счету золотая медаль, для Зайцева — четвертая.
Под Муромом продолжаются натурные съемки фильма «Восхождение». 2 марта снимали эпизод, где Рыбак и Сотников, получив от старосты деревни овцу, возвращаются в партизанский лагерь. Вспоминает В. Гостюхин, игравший Рыбака:
«Разгоряченный удачей, Рыбак рвется вперед — быстрей добраться до лагеря, уйти из деревни, вернуться к своим. Больной Сотников еле тащится за ним, отстает, мешает, задерживает его. Стоял сильный мороз, хлестала вьюга, вдобавок наметал снегу ветродуй. Я нес овцу, и когда к концу эпизода уходил вдаль и слышал команду: «Стоп!», то поворачивался и видел копошащийся белый клубок: то был Плотников, которого моментально заносило снегом (а он снимался в одной шинельке). И каждый раз, каждый дубль к нему бросалась Лариса Ефимовна (Шепитько. — Ф.Р.), накрывала своим телом, растирала ему уши, руки. И вот уже их обоих заносило снегом… Этот заметаемый снежной пеленой клубок снится мне до сих пор по ночам и вызывает в сердце щемящую боль, а может, любовь или благодарность… не знаю…»
А в Москве подходит к концу XXV съезд КПСС. 5 марта состоялось последнее заседание, после чего состоялся Пленум первого состава ЦК КПСС, который избрал новый состав Политбюро. В новый состав вошли практически все члены старого за исключением одного человека — Дмитрия Полянского, которого сняли с поста министра сельского хозяйства и вскоре отправили послом в Японию. Как мы помним, дочь Полянского является супругой актера Театра на Таганке Ивана Дыховичного, у которого одно время жили Высоцкий с Влади. В тот день, когда Полянского вывели из Политбюро, они тоже были у них. Вот как об этом вспоминает М. Влади:
«Обед, поданный в восхитительном фарфоровом сервизе эпохи Екатерины II, действительно ни в чем не уступал царскому: голуби в сметане, икра и самые тонкие закуски. Нам всем было грустно: во-первых, приходилось расставаться, но главное, в то утро наша подруга сообщила нам с искаженным лицом: «Мой отец освобожден от должности и выведен из состава Политбюро».
Все мы знали, что для них золотые денечки закончились…»
Между тем если для Полянского и его родственников золотые денечки закончились, то для другой высокопоставленной семьи они только начинались. Речь идет о главном редакторе газеты «Правда» Михаиле Зимянине, которого тот же Пленум ЦК КПСС от 5 марта избрал секретарем ЦК. На тот момент дочь Зимянина Наталья лежала в роддоме и до избрания отца секретарем пользовалась минимумом благ. Как вдруг… Впрочем, послушаем ее собственный рассказ:
«В роддоме на улице Веснина, что прямо за МИДом, десятки лет рожали дочки и невестки всех партийных, совминовских и вообще номенклатурных чиновников. Я лежала в палате на четверых, девчонки говорили, что это рай по сравнению «с городом». Но и здесь, на Веснина, на все отделение патологии был только один туалет, а подмываться было и вовсе негде, и каждое утро нас обходила акушерка с судном в одной руке и большим ватным тампоном, намоченным в слабой марганцовке — в другой. У меня вдруг начался сильный насморк, но на просьбу дать какие-нибудь капли старая усатая врачиха (она, наверное, принимала роды еще у дочек эпохи Сталина) рявкнула, что тут не больница и насморки они не лечат.
Через несколько дней произошло чудо. Меня вдруг навестила врач из поликлиники и сообщила, что она «очень за меня рада», что папу моего куда-то там выбрали. «Теперь все будет по-другому, вот увидишь».
Жизнь перевернулась в одну минуту. Меня тут же перевели в отдельную палату, усатая хамить перестала, поставили персональный телефон. Позвонила мама: оказывается, прошел съезд и папу выбрали секретарем ЦК КПСС. Но мне это мало что говорило: «главный редактор «Правды» — по-моему, это звучало солиднее, чем какой-то там «секретарь». Но мама доложила, что они уже ездили смотреть дачу, что можно будет заказывать любые продукты, покупать любые вещи и т. п. Боже мой, много ли надо было советскому человеку? И вот я уже перестала думать о своем будущем любимом ребеночке, а только и мечтала, какие куплю себе джинсы, «лапшу», косметику и сапоги на высоких каблуках. Как же легко человека сбить с толку, с высоких и чистых помыслов, запудрить мозги жратвой и шмотками!..»
В тот же пятничный вечер, 5 марта, вскоре после закрытия съезда, по давно устоявшейся традиции, некоторые делегаты высшего партийного форума устроили прощальный банкет. На него они позвали начальника 4-го управления Минздрава Евгения Чазова (он получил личное приглашение от 1-го секретаря Ставропольского крайкома М. Горбачева, так как входил в число делегатов от этого края). Веселье продолжалось несколько часов и оставило у всех присутствующих самые приятные впечатления. Во всяком случае, Чазов вернулся домой в бодром расположении духа, насвистывая себе под нос какой-то веселый мотивчик. Но едва он переступил порог своего дома, как веселье с него слетело в один миг. В коридоре зазвонил телефон, Чазов снял телефонную трубку и услышал на другом конце возмущенный голос Брежнева. А далее послушаем рассказ самого Е. Чазова:
«Я ожидал слова благодарности, но вместо этого услышал труднопередаваемые упреки, ругань и обвинения в адрес врачей, которые ничего не делают для сохранения его (Брежнева. — Ф.Р.) здоровья, здоровья человека, который нужен не только советским людям, но и всему миру. Даже сейчас мне неприятно вспоминать этот разговор, в котором самыми невинными фразами было пожелание, чтобы те, кому следует, разобрались в нашей деятельности, и нам лучше лечить трудящихся в Сибири, чем руководство в Москве. Последовало и дикое распоряжение, чтобы утром стоматологи из ФРГ, которые изготавливали ему один за другим зубные протезы, были в Москве. В заключение он сказал, чтобы ему обеспечили сон и покой.
Я понимал, что это реакция больного человека и что то, чего мы боялись, произошло — начался затяжной срыв. Но сколько можно терпеть? И ради чего? Андропов постоянно убеждает, что ради спокойствия страны, ради спокойствия народа и партии. А может быть, все это не так? Может быть, народу безразлично, кто будет его лидером? Можеть быть, это надо Андропову, Устинову, Черненко и другим из окружения Брежнева? Впервые у меня появились сомнения.
Несмотря на поздний час, я позвонил Андропову на дачу. Рассказав о разговоре, я заявил, что завтра же подам заявление о моей отставке, что терпеть назаслуженные оскорбления не хочу да и не могу, что я достаточно известный врач и ученый, чтобы держаться, как некоторые, за престижное кресло. Андропов в первый момент не знал, что ответить на мою гневную и эмоциональную тираду, не знал, как отреагировать на мое возмущение. Он начал меня успокаивать, повторяя неоднократно, что надо быть снисходительным к больному человеку, что угрозы Брежнева наиграны, — потому что он уже не может обходиться без нас, понимает, что мы — его единственное спасение. Видимо, понимая мое состояние, начал опять говорить о наших общих заслугах в восстановлении здоровья Брежнева, который вопреки всем прогнозам смог провести съезд. Но я уже ничему не верил. Часа через полтора, уже ночью, видимо, поговорив еще с кем-то, он позвонил снова. «Я говорю не только от своего имени, но и от имени товарищей Леонида Ильича. Мы понимаем вашу обиду, понимаем, как вам тяжело, но просим остаться, так как никто лучше вас Брежнева не знает, никому, чтобы он ни говорил, он так, как вам, не доверяет». И заключил: «И это моя личная большая просьба». Не знаю, что на меня подействовало — может быть, тон разговора с Андроповым, может быть, прошла первая реакция, но я успокоился и ответил ему, что нам надо встретиться, потому что Брежнев вступил в полосу таких непредсказуемых изменений функции центральной нервной системы, из которой уже вряд ли когда-нибудь выйдет…»
