— Великоваты изрядно, — ответил парень, садясь на нарах рядом с соседом, — да дома других не водилось и тут поколь не сулят.

— А ну-ка примерь вот мой, — подал ему Ромка сапог. — Может, подойдет? Я на больную ногу никак надеть не могу.

Скинул парень свой сапог и натянул Ромкин.

— Как тут и был сроду! — прищелкнул он языком. — Будешь меняться? Мои чуток побольше потоптаны, да и у твоего носок отшиблен.

— Давай! — обрадовался Ромка, стаскивая с ноги сапог. — В твои-то, может, обуюсь.

Поменялись. Пришлось еще половчее и тоньше намотать бинт, зато потом даже с носком наделся сапог на больную ногу. Два с половиной месяца не бывала она в сапоге. И не только простое удобство приободрило Романа — теперь он стал менее приметным среди своих собратьев. Хотя и в одном сапоге был он тут не единственным, но все же теперь и эта примета отпала.

Никто из мучеников Менового двора не мог знать свою судьбу не только на завтра, но и на ближайшие часы. Еще больше порадовался бы Роман обмену сапог, если бы знал, что готовит ему и многим узникам глухого застенка, куда за версту не подпускали ни родственников, ни знакомых, новый день. Не знал он и того, что еще в июле побывала в городе мать, но ничего узнать не смогла.

А вечером следующего дня, когда на город опустились черные осенние потемки с ленивым мелким дождем, вошел подпоручик с папкой в сопровождении охранника и объявил:

— Сейчас я буду выкликать фамилии. Всем названным с вещами становиться вот сюда, в проход. — Он развернул папку и, не отходя от двери, начал громко читать: — Богданов Иван, Гладков Федор, Галимов Ахмет, Деревянкин Кузьма… Косачев Ефим… Ковальский Яков…

Словно подстегнутый бичом, вскочил Ромка, захватив шинель и котомку. К новой фамилии он уже давно приучил себя в мыслях. Когда раненых привезли с вокзала на Меновой двор и впервые переписывали, назвался он Ковальским. В узком проходе теснилось уже человек сорок, поднятых с нар. А подпоручик продолжал читать. Потом он захлопнул папку и приказал охраннику:

— Считай на выходе! Должно быть шестьдесят два человека. — И крикнул арестантам: — Выходи все во двор! Не толкаться!

Считая выходящих, охранник толкал каждого прикладом в спину. Иные падали от удара. Получил свою порцию и Ромка, едва устояв на здоровой ноге. В темноте двора выстраивалась по четыре в ряд огромная колонна. Наверно, целый час еще гнулись под дождем, пока выстроилась колонна, и снова пересчитали всех. Потом ворота растворились, и масса людей, поворачивая к городу, попала почти в сплошную ограду охранников.

Чтобы не попадать им под руку, Роман с самого начала встал в середину ряда. На крайних то и дело кричали конвойные, лупили прикладами. Через полчаса, миновав мост через Уй, по Набережной улице и Харинскому переулку, мимо маслобойни Русяева, направились к мосту через Увельку. И всем стало ясно, что гонят их на вокзал. А по рядам понесся тревожный шепоток:

— Во второй поезд смерти попадаем, братцы.

Перед самым началом октября зарядило ненастье на целую неделю. Кончилось и солдатское благодушие. В продувных тесовых бараках постоянно гулял промозглый, холодный ветер. Ночью на голых нарах не было спасенья. Кое-кто загодя травы нарвал или сенца добыл, а то и циновку приглядел — под бок бросить. Но и это не помогало в холодной сырости.

Беда не приходит одна. Вскоре услышали, что в девятой роте сыпняк объявился, тиф. А хуже того, сообщили, что на завтра назначено принятие присяги. И к вечеру перед каждым бараком из коробов свалили по доброму вороху суконных солдатских погон, приказав пришить их к одежде. Как растревоженные ульи, дружно загудели бараки.

— Эт что же, совсем уж за дурачков нас почитают!

— Обмундирование не дают, а погоны надевать заставляют.

— До святок еще далеко, а из нас ряженых делают.

— Не пришивать, братцы!

— Ни один из нас не наденет погоны!

— Наши отцы и братья воевали против их, а нам опять их навешивают!

— Не наденем, и все тут!

— Ахмед, давай пристроим погоны тебе на бешмет! Ух, как Дутов будешь, важный!

Тесовые стенки бараков ничуть не приглушали того, что за ними делалось. А делалось всюду одно и то же. Во всем полку не нашлось ни одного человека, кто бы пришил погоны, выполняя приказ начальства.

Утром дождя не было, но небо хмурилось низкими тучами и дул холодный, пронизывающий ветер. Весь полк был построен возле бараков. Человек тридцать офицеров толпились в отдалении. Новенькие шинели застегнуты на них на все пуговицы. А самое главное, увидели новобранцы, что погоны у них за ночь с рукава перескочили на плечо и размером увеличились. Такие же стали, как при царе, и на том же месте.

От толпы офицеров отделились высокий, стройный капитан и маленький, черненький, как жучок, поручик. Приблизившись к строю, капитан громко спросил:

— Почему не соблюдена форма?

— А вы нам ее дали, форму-то! — выкрикнул кто-то из строя.

— Вам выданы погоны и приказано пришить их на имеющуюся одежду.

— Вы издеваетесь над нами! Потешный маскарад устроить хотите!

— Пущай они себе пришивают их все!

— Братцы! — послышался из рядов пронзительный, звенящий голос. — Перед нами — золотопогонники! Мы с кровью от них избавлялись, а они, вот они, снова! Долой погоны!!

Смешав строй, надвинулись новобранцы на двух офицеров. Те не отступили. Вперед выскочил Антон Русаков и, крикнув: «Поручик Лобов и теперь по царской власти тоскует!» — рванул с него новенькие погоны.

Новобранцы хлынули на них, сорвали погоны и с капитана, и он, согнувшись чуть не до земли, нырнул в еще редкую с этой стороны толпу, прошил ее навылет и бросился к группе офицеров.

А Лобов, сделавшись коленкоровым, несколько секунд таращил черные глаза на Антона и, ощерив мелкие зубки и дернувшись рукой к кобуре, взвизгнул:

— Петренко! Ты все еще жив, мразь вонючая! — И, ткнув револьвером Антону в грудь, выстрелил.

Поручик Лобов успел еще двоих уложить в упор, когда на него посыпались удары деревянными винтовками. У кого-то под рукой оказался красный каленый кирпич. И этот кирпич размозжил маленькую голову озверевшему поручику.

— Р-разойдись!!!

— Расходись! — кричали офицеры, стреляя вверх. — Разойдись по казармам!

Полк, представлявший уже бесформенную, орущую толпу, хлынул в бараки. И через минуту на истоптанной песчаной земле опустевшей площади остались лишь четыре трупа. За тонкими стенками бараков продолжал клокотать солдатский гнев. И было очевидно, что нескоро стихнет эта разбушевавшаяся стихия. Многие командиры понимали, что такой полк более опасен, чем полезен.

Отказавшись временно от церемонии принятия присяги, на следующее утро начальство решило продолжить занятия. Но ни один офицер не отважился переступить порог солдатского жилища. Так и стояли они обособленной кучкой на отшибе. Младшие командиры покрикивали на солдат, сгоняя их с нар. Но солдаты, поднявшись, выходили в одну дверь и тут же заходили в другую и опять ложились на нары.

Часа три длилась эта игра, но ни одна рота не вышла на занятия. Отступились младшие командиры. Исчезли и офицеры с глаз долой. Никакого следствия по поводу четырех смертей не начиналось. Об этом даже не упоминали начальники, будто ничего и не было. О том, кто убил трех солдат, знали все, а найти конкретного вершителя возмездия, видимо, не смог бы и самый дотошный следователь.

Давно уж не выглядывало солнышко, и следующее утро было таким же хмурым, как и предыдущие. Постоянно мерзнувшие солдаты, одетые кто во что, являли жалкое зрелище. И вся эта масса походила на что угодно, только не на войско. Взводный наставник лебедевских ребят, страдая бронхитом, первый из роты заболел тифом и в то же утро скончался возле околотка.

Часам к одиннадцати по ротам, пошли какие-то незнакомые фельдфебели и стали уговаривать солдат построиться перед казармами, потому как приедет сам командир полка и будет говорить речь. Строиться велено было без котомок и без деревянных ружей. Более часа ушло на это построение. Но многие так и не вышли из бараков.. Привезенные погоны все еще валялись кучами, по ним ходили.