— Прикурить у вас можно, Василий Иванович? — зашептал Колька, подходя.

— Не Василий Иванович я, а Егор Петрович, — тоже тихо ответил подошедший. — А лучше просто по фамилии — Иванов.

Колька было открыл рот, собираясь что-то сказать, но строгий собеседник перебил его:

— А лучше всего — не знаешь ты меня, никогда в глаза не видел. Ясно?

— Ясно… Да что же, не уберегли Поповы-то?

— К народу мне надо, понимаешь? Чего же за печкой-то сидеть! Двинулся я от них в сторону Полетаево, да в Николаевке вот нарвался на всеобщую мобилизацию. Но и тут работать можно пока… Все! Не знаешь ты меня.

Они разошлись, а у Кольки теперь появилось еще больше вопросов, чем до встречи, но спросить не у кого и посоветоваться не с кем. С друзьями о своем открытии тоже нельзя поговорить. А главное, никак он не мог сообразить, что к чему. Ведь только что в обед ребята о побеге поговаривать начали, а этот Иванов чуть ли не сам сюда пожаловал и говорит о какой-то работе тут. Какая же может быть работа, ежели человек скрывается от властей? И надо ли им убегать, коли такой человек зачем-то находится здесь?

Все разъяснили дальнейшие события.

Троицкий Меновой двор никогда не радовал горожан своим видом. Огороженный четырехаршинным деревянным заплотом, он стоял обособленно на взлобке, повернувшись к городу спиною, а воротами — в просторную курганистую степь. Когда-то проходил тут большой торговый караванный путь. Тянулись караваны из Средней Азии и даже из Индии.

В основном шла здесь оптовая торговля. Каждое лето денежный оборот составлял более четырех миллионов рублей. Ковры, яркие шелковые и другие восточные ткани, фрукты, пряности, табуны полудиких коней, стада откормленных баранов и многое другое переходило на Меновом дворе из рук в руки. Оборотистые купцы увивались тут постоянно, как осы возле гнезда в жаркую погоду.

С началом германской войны торговля на Меновом дворе заглохла, а его помещения приспособили для содержания пленных немцев, австрийцев, чехов, сербов, мадьяр. Иные богатые мужики брали отсюда пленных к себе на работу. С началом гражданской войны многие ушли в интернациональный батальон, другие так и остались по деревням, пережидая разгулявшуюся кровавую бурю.

С восемнадцатого июня Меновой двор был превращен в кровавый застенок. Сотни раненых и пленных красноармейцев заполнили двухэтажные голые нары в камерах до отказа. Люди спали друг на дружке. О какой-либо медицинской помощи раненым и речи не было. Тем более не приходилось говорить о том, чтобы помыться или сменить белье.

Мгновенно во множестве расплодилась вошь. И ко всему этому — постоянные допросы, пытки. Даже до отхожего места пройти было не безопасно: без всякой причины пленных били прикладами и шомполами. Вечерами заглядывали сюда ухари офицеры, желавшие поразвлечься кровавой игрой. Они уводили десятками пленных и расстреливали их в степи за Меновым двором.

В муках от незаживаемых ран умерли сотни красноармейцев. Из станиц, поселков, деревень сюда пригоняли новые партии арестованных, которых ожидала участь тех, кто освободил им место в этом кромешном аду. Но подобное истребление людей казалось недостаточным.

Товарищ прокурора и председатель Троицкой следственной комиссии Тельфонт, бывший прокурор Саратовской судебной палаты, дряхлый старик, тряся отвисшим бритым подбородком, постоянно внушал своим подчиненным:

— Эту мразь, этих подонков общества надо расстреливать тысячами и тысячами, если хотя бы с десяток из них окажутся виновными перед властью. И только это послужит ко благу возрождения матушки России.

Именно это стремление — убивать тысячами — привело к замыслу сформировать специальный поезд с пленными красноармейцами и отправить его на восток. Через несколько недель после восемнадцатого июня первый такой поезд был сформирован и отправлен в Сибирь. По дороге его спустили в Байкал. Это жуткое злодейство скрыть от народа не удалось. О нем узнали иностранные журналисты, а через них — во многих странах за рубежом. «Поездом смерти» назвали тот эшелон.

Роман Данин, тот самый Ромка, что, появившись на свет недоношенным, казалось, тогда уже был безнадежным, выжил и тогда и уцелел пока даже в аду Менового двора. Не сбылись его надежды попасть в лазарет со своей покалеченной ногой. Перевязывал ее все теми же тряпками от разорванной Яшкиной рубахи, выбирая куски почище, чтобы наложить на рану. И как ни удивительно, рана постепенно затягивалась.

Николаевский мужик, с которым в вокзале познакомились, так и отбился куда-то в сторону. Может, он опасался соседства с сынком красного трибунальца, может, вывели да расстреляли, как многих. Да и жив ли он — рана-то была огромная. Могли, конечно, и с «поездом смерти» отправить.

Роман оказался среди множества совершенно незнакомых людей. И он не старался знакомиться ни с кем. Люди постоянно менялись. Одни умирали, других уводили, и они не возвращались, а приводили новых, в крестьянской одежде, с мешками. Были среди них молодые и пожилые. И все это возилось вокруг в ожидании мучительной смерти. К тому же, вошь заедала и сводила с ума.

Большую часть своего горького существования Роман проводил в одном и том же углу на верхних нарах. Душно там было, жарко, зато безопаснее, чем в других местах. Не раз в камеру заходили охранники и настойчиво выкликали Романа Данина. Он молчал, затаившись в своем углу. И опасность проносилась мимо.

А однажды, уже в начале сентября, от входной двери послышался знакомый голос Родиона Совкова:

— Роман Викторович Данин!.. Роман Данин есть среди вас? Роман Данин! — повторял он, проходя возле нар и пытаясь заглянуть в лица лежащих арестантов. Но к нарам вплотную не приближался, боясь, видимо, прихватить насекомых.

Услышав этот страшный голос, Роман подтянул под себя, насколько возможно, замотанную в тряпки ногу, накрылся с головой шинелью и затих. А Родион, осмотрев арестантов на нижних нарах, насколько это было возможно в полутемном помещении, стал заглядывать на верхние. И было взялся уже за шинель Ромкину, чтобы сдернуть ее, но сопровождавший его охранник упредил:

— Не трожь этого, небось, тифозник. Ишь, в этакую жару зябнет.

Родион брезгливо отдернул руку и, просмотрев верхних, отошел к двери, размышляя вслух:

— Неужли он удрал с вокзала в ентот раз? Не шибко ранен, выходит, был.

— А може, его с тем поездом отправили? — предположил охранник.

— Едва ли, — возразил Родион, собираясь закурить. — Я ведь у самого Тельфонта все те списки просмотрел. Нету!

— Ну, пойдем еще поглядим в двух последних, — позвал охранник. — Може, там сыщешь свого шуряка.

Из множества мелких лавок в Меновом дворе было сотворено шестнадцать больших камер. Стало быть, сыщики проверили уже четырнадцать. Не зная Родиона и его дел, могло показаться, что ищет он родича с благими намерениями. Но Роман-то знал, что тут произошло, и буквально почувствовал прикосновение смерти. Обошла она его и на этот раз.

Ни о брате, ни об отце ничего не ведал он. И недавняя домашняя жизнь казалась теперь далекой-далекой, невозвратно утраченной и прекрасной. Будто шел-шел под солнечным небом по родной ковыльной степи и враз провалился в преисподнюю. Выхода отсюда нет и не предвидится.

Начали перепадать дожди, пока не очень холодные. Но ступать на мокрую землю пяткой, замотанной тряпьем, было неприятно. Да и бинт этот загрязнился до предела и истрепался вдрызг. Пришлось разодрать свою нательную рубаху, тоже замызганную до черноты. Выбрал куски почище, забинтовал ногу и попробовал надеть сапог. Не получилось.

С неделю назад поселился возле него парень. Ростом невелик, не больше Ромки, а сапожищи на нем большие. И по годам такой же зеленый. Видать, откуда-то из деревни пригнали беднягу. Целый час мучился Роман, не решаясь заговорить. Одичал он, замкнулся намертво и голоса своего давно не слышал. Но потом все-таки спросил:

— Тебе не велики ли сапоги-то, земляк?