Приближалось черное утро восемнадцатого июня восемнадцатого года. На случай отступления и эвакуации, вполне возможной при создавшихся обстоятельствах, тоже ничего не предусматривалось, хотя тревогу чувствовали все. В войсках зародилось недоверие к главному командованию, потому из частей были посланы делегаты с целью выяснить обстановку и наличие боеприпасов.
Командующий Сугаков, о замене которого уже было принято решение высшего военного совета, арестовал делегатов и приказал расстрелять их. Но времени оставалось так мало, что жестокий, несправедливый этот приказ не успели выполнить. Еще до рассвета загрохотала белочешская артиллерия не только по боевым позициям обороняющихся, но и по пристанционному поселку и по городу.
И казаки не упустили момента, нахлынули к городу. А красные бойцы, находясь в окопах, надеялись на своевременное предупреждение, на разведку, но были разбужены самим противником.
Конный полк, воротясь после трехдневного боя с казаками, был расквартирован в городе. Не подозревая, что сулит им день грядущий, конники до позднего вечера табунились возле своих квартир. Песни по улицам неслись, а возле иных ворот лихая кипела пляска с припевками.
* * *
Выведя коня из ворот богатого дома, где остановилась полусотня конников, Василий подозвал Григория Шлыкова, толкавшегося тут среди отдыхающих бойцов, и сказал:
— Тишина устоялась. Ночь-то, видать, спокойная будет. Поеду я Катю попроведать да там и заночую. А ты, коль понадобится, кликнешь меня. Недалечко тут, на коне в момент доскакать можно.
— Может, и мне с тобой податься? — оживился Григорий. — А Ванюшка Данин известит нас, коль понадобимся мы.
— Нет, Гриша, оставайся тут. И без того сотни раскиданы чуть ли не на целую версту, да мы все разбежимся. Я ведь не самовольно ухожу-то, у командира на то испросил разрешение.
— Ну и скачи, коль так, а я за тобой заеду, как надо будет… Семке там кланяйся нашему! — крикнул он вдогонку.
Немало собралось постояльцев у бабушки Ефимьи. Кроме Катерины, пробавлялись тут Степка со своей Верой, Семка Шлыков. Еще кум Гаврюха был здесь, да уехал он сразу же после первого боя. Но хозяйку не стесняли они. Семка в чулане спал, а Степка с молодой женой в крытой погребушке устроились. Василий приехал к ним, когда сумерки стали спускаться на город. Но никто не спал, кроме бабушки Ефимьи, во дворе сидели на бревнах.
— Ва-ася! — бросилась к нему Катерина. — А я уж думала, не свидимся боле.
— Да что ты, милушка, — возразил Василий, высвобождая от нее левую руку и привязывая коня к ящику фургона, заваленному свежей травой, — для чего же так думать до времени!
Степка подскочил, намереваясь расседлать коня.
— Не надо расседлывать, — запретил Василий, — подпруги ослабь чуток… А вы тут по-хозяйски устроились. Травы-то, гляди, сколь накосили!
— Да вы же казаков-то кругом отогнали, вот мы съездили за речку да и косанули утречком… А чего расседлывать не велишь?
— Отогнать-то отогнали, да не шибко далеко. А тут вон чехи, сказывают, нависли над городом тучей, потому и расседлывать нельзя.
Мужики присели на бревнышки закурить. Вера, все еще не привыкнув к новой семье, стеснялась Василия. Казался он ей чужим и неприступным. Потому, незаметно подмигнув Степке, подалась она в погребушку. Катерина тоже не задержалась тут — ушла в избу и стала готовить постель на той кровати, на какой маялась ночами долгие одинокие годы. Изо всех сил пыталась она сдержаться, но слезы сами катились из глаз.
Отчаянно затягиваясь дымом цигарки во все легкие, словно торопясь накуриться на всю жизнь, Степка покосился на Василия и, тронув эфес его шашки, задиристо спросил:
— И сколь же раз ты кровянил эту штуку об казаков?
— Дурак ты, Степушка, — помолчав, неохотно отозвался Василий. — Хоть и большой, а дурак.
— Эт отчего же?
— Оттого, что про такие дела и самому-то забыть хочется, не то что другим сказывать… Эт ведь на картинке в книжке глядеть, как голову срубают, и то противно, а тут своей рукой по живому рубить надоть. Разве ж такими делами хвалятся?
— Чего ж ты, так ни одного и не рубанул? — спросил Семка.
— Опять бестолочь. Это же — бой! Так он и называется — бой. Убивают, стало быть. Там слюни-то распускать некогда. Ежели ты не рубанешь, твоя же башка слетит. Оставь его, пожалей, а он опять же либо тебя, либо товарища твоего ухайдакает… Нет, братишечки, людей до войны уговаривать надоть, чтоб не схватились они, как звери. А коль началась она, тут уж слова не нужны — бей! Чем больше, тем лучше, чтоб скорей охотники задираться перевелись… Да ну вас! Какой ведь разговор затеяли на ночь глядя. Небось, уж двенадцатый час пошел. Пора и нам на место… Тебе, Сеня, Григорий кланяться велел. Ежели не дадут нам поспать беляки, заскочит он за мной сюда.
Затоптав догоревшие до пальцев окурки, разошлись они по местам. У Василия этот неприятный разговор с ребятами оставил какой-то щемящий, тревожный осадок в душе. Думал он успокоить Катю да уговорить, чтобы при первой же возможности уезжали все они домой. А как вошел в избу да увидел Катю в слезах, понял, что никакие уговоры тут не помогут. И перевел в уме: «Лучше б, наверно, не приезжать сюда на ночь».
Закрытая легким белым покрывалом, Катерина лежала на спине. Приподнятый, вздувшийся живот вздрагивал и трепетал от рыданий. Быстро, по-солдатски, раздевшись, Василий нырнул под покрывало и, целуя мокрые Катины щеки, выговаривал с передыхом:
— Ладушка ты моя… ненаглядная! Немного… нам выпало радостей… да сколь же теперь… слезы-то лить!.. Это ведь и маленькому нашему… повредить может.
— Знаю, Васенька! Все знаю, а совладать не могу с собою, — стонала она. — Не прикажешь ведь глупому сердцу… Ой, чует оно чегой-то неладное, Вася!.. Прости…
Зажал он ее горячие губы своими, щекоча усами нос и мокрые щеки. Долго трепетали в жарких, ненасытных объятиях, а потом, желая прекратить эти сладкие муки, Василий взмолился:
— Все, ладушка милая! Поспать хоть маленечко надоть. За полночь время-то перевалило.
— А ты поспи, поспи, родной. Не разговаривай. Мне делать-то нечего — высплюсь… Поспи, боль моя сладкая, спи спокойно. А я глядеть на тебя стану, чтоб на всю жизню наглядеться, родимый!
Какой уж тут сон! Однако усталость брала свое, и Василий стал прилаживаться половчее, чтобы задремать. Хотел повернуться на правый бок, но она не позволила.
— Не отворачивайся только, залетушка мой ненаглядный!
— Да чего же глядеть-то в потемках? — возразил он.
— Вижу, все вижу, родной! Дедушка-то наш вон совсем темный, а ведь сам ты сказывал, как доглядел он все раны твои… Спи, молчать буду.
Василий умолк, ощущая на груди жаркое тепло ее руки. Молчала и Катя, чутко прислушиваясь к редким и глухим ударам в животе. Там давно уже зародилась новая, неведомая жизнь. Кто там — сын или дочь — и что ожидает его, когда он встанет на свои ноги и пойдет с другими людьми по родной земле? Увидятся ли они с Васей, с отцом?..
Наконец, покой начал овладевать и ею, но был он пугливым и ненадежным. Катя то закрывала глаза, то снова широко распахивала их и стала замечать, что в избе вроде бы света прибавилось, виднее сделалось. Дни-то теперь самые-самые длинные. Заря с зарей почти что сходится. Не успеет по-настоящему стемнеть, как снова едва заметно свет забрезжится.
А тишина стояла такая нерушимая, что даже слышно было, как перелетал комар с одного окошка на другое, как во дворе кони изредка переступали с ноги на ногу… И вдруг — та-та-та по перекрестью рамы. Вздрогнула Катя и, словно курица, защищая цыпленка, прижала Василия сверху рукой. Стук был негромкий, но Василий услышал его и, отмахнув с себя покрывало, бросился к окну.
— Ты, Гриша?
— Чехи! Скачи живо на место!
Минуты не понадобилось, чтобы солдату одеться. Выскочил во двор, подтянул подпруги. А Катя, с распущенными волосами, в ночной рубашке, босая, стояла уже у растворенной калитки. На ходу прижал он крепко жену ненаглядную, выскочил с конем в калитку и уже из седла крикнул:
