Михайла в первую минуту не уразумел всей глубины сказанных внуком слов. Покрякал, потискал в кулаке бороду, сплошь испестренную сединой, и, умом дойдя до сути, возразил:

— Были, Вася, и до нас были горячие головы, да где они теперя? С эшафота, сказывают, их отдельно от тела унесли, чуешь? И Пугач в здешних местах был, и атаман какой-то Стенька Разин по Волге ходил — об том слыхал я от свого деда… Все в бездну кануло. А вот хлебушек — вечный. Поколь жить на земле будут люди, не обойдутся они без хлебушка. До самого страшного суда господня!

— Понял я тебя, дедушка. Ладноть, — сказал Василий, накидывая шинель. — А только нонешние «горячие головы» не одной горячкой, кажись, живут — больше-то умом норовят раскинуть.

И хлопнул дверью.

Ни во дворе, ни в избе у Макара не было ни единой живой души — хоть шаром покати. Развернув телегу с покойником, Василий завел в оглобли Карашку. И тут, откуда ни возьмись — Пигаска во дворе объявилась.

— Ты, греховодник, — зашипела она из-за спины Василия, положившего левую оглоблю на гуж, — ты, греховодник, приволок этого нехристя в хутор на горе мужикам — прощенья тебе не будет, так и знай! А руки связать упокойнику не догадалси!

— И правда, не догадался, баушка, — улыбнулся Василий, перейдя на правую сторону упряжки и прикладывая оглоблю к дуге. — Да и нечем было связать-то.

— Нечем, — передразнила бабка, ощерив два своих черных зуба и высоко вскинув короткие кустики редких бровей. — Перевязала я вчерась, пока неокостенелый он был… А ты, слышишь? Чтоб, как сдашь его властям, веревочку енту сыми да мне возверни в целости. Понял, что ль?

— Эт зачем же тебе веревочка с упокойника понадобилась?

— За спросом! — вспылила бабка. — Ишь ведь чего захотел — скажи ему, для чего веревочка!.. Да попробовай ослушаться, паршивец! Всю жизню в холостяках проходишь, ни одна девка головы к тебе не поворотит!

— Да привезу, привезу, — пообещал Василий, завожжав Карашку и намереваясь растворить ворота, — не грозись по-страшному-то.

— А я не грозюсь, — подскочила к нему Пигаска, ухватив за рукав шинели. — Не грозюся я, слышишь? — При этом только что пустые ее глаза вдруг загорелись, жаром опахнули парня, так что ему и в самом деле показалось: молвит старуха одно-разъединое словечко — и прощай Василий Рослов! Испепелит на месте.

— Ты чего ко мне привязалась-то?! — обозлился Василий, вырвавшись из цепках бабкиных рук. Но вышло это у него до того неловко, что Пигаска долбанулась горбом о полотно ворот. — Сказано — привезу! Чего тебе еще надо?

Бабка, едва отлепившись от ворот, бочком шагнула к калитке, сухопарым задом открыла ее и уже с уличной стороны хрипло прокаркала:

— Коли не сымешь эту веревочку, сам живой из станицы не воротишься! — и зашаркала от ворот.

— Ну и карга надоедная, — отворяя ворота и слегка побледнев, сказал Василий. Не верил он бабкиным словам и в то же время никак не мог стряхнуть обуявшую робость. Черт их разберет, этих бабок: иная сплеча вроде ляпнет, а глядишь — в самую точку. И приворожить, и присушить могут. Это уж Василий знал точно!

Еще издали увидел — из двора Шлыковых подвода выехала и остановилась. Сроду они позже всех отправлялись в поле. Правда, сегодня, после такого дождя, в сырой, разнеженной за ночь траве коса будет мягко шуршать и похрупывать до самого обеда, но лишний часок для столь приятной работы всякий урвать норовит.

— Здоров, дядь Леонтий! — не доехав саженей десять, весело приветствовал Василий.

Леонтий вгляделся в солдата, в телегу его взглядом впился и пошел-пошел задом в ворота, тараща жиденькие редкие брови. Там на Манюшку наткнулся.

— Эт чего ты взадпятки́-то ходить зачал? — оттолкнула она его.

— Опять ентот упокойник! — Леонтий хотел сказать потихоньку, да вышло так, что и Василий расслышал.

— Ой, Вася! Едва признала я тебя, — Манюшка бросилась к Василию, тот придержал коня. — Здравствуешь!

— Здорово, тетка Манюшка!

— Когда ж ты воротилси-то? — и, не слушая ответов, зачастила: — Гляди-ка, усы у его, как у мужика. На Макара вашего с лица ты шибаешь. Ну и мужик выправилси! Ну и жених!.. Ой, а ты, никак, взаправду мертвяка везешь? Эт где ж ты его взял-то? Кто он такой? — она безбоязненно сдернула с головы покойника рядно.

— Тот самый нехристь и есть, — перехваченным голосом объявил Леонтий, трепетно подступаясь и опасливо заглядывая на усопшего из-за жены, — тот самый, какой вчерась шибанул меня… Шишка-то, вот она красуется… Ты ехал бы, Василий, куда подальше — не к добру эдакая встреча.

— Да будет тебе молоть-то, чего не следовает! — оборвала его Манюшка. — Упокойника встренешь — завсегда к счастью. Сыщется наш Гришка живой-здоровый!

— Не стрекочи ты, сорока! — до крайности возмутился Леонтий и осмелел вроде бы даже. — Видишь, глядит он одним глазом — товарища себе высматривает, стал быть.

Заметив, что у старика и в самом деле одни глаз прикрыт не плотно, Манюшка поспешно кинула ему на лицо ряднинку.

— А что, Гришка у вас пропал, что ль? — спросил Василий.

— Да уехал вчерась в обед кудай-то, не сказал ничего, — Манюшка попятилась от телеги.

— Не ребенок малый, — успокоил Шлыковых Василий, тронув коня, — как уехал, так и приедет. Дело, видать, неотложное объявилось.

Атаманские избы — станичного и поселкового атаманов — стояли рядом. У станичного — побогаче; у поселкового — беднее. На улице против них толпилось десятка два казаков, повозка стояла, и, уткнувшись в нее, голосисто, с причетами выли две бабы.

Издали увидев это, Василий без труда понял, что и тут, кажется, беда стряслась какая-то. Стало быть, казаки злые, потому надо ухо держать востро. Шинель он скинул еще дорогой — солнышко пекло отчаянно, словно старалось наверстать вчерашнее, от земли валил пар. Прошелся большими пальцами под ремнем, разгоняя складки, подбодрил фуражку и, подъезжая, громко поприветствовал:

— Здравствуйте, господа казаки!

— Милости просим, мимо ворот щей хлебать! — неласково бросил один из них, в урядничьих погонах.

А другой, старый казак, приземистый, в широком расстегнутом пиджаке, с палкой, трепыхнувшись, будто наседка на яйцах, взъерошил бороду и, уставясь черными глазами на подъехавшего, тревожно молвил:

— Ай, казаки! А солдатик-то, знать, еще одного подвез. Господи, помилуй нас, грешных! — перехватив палку в другую руку, закрестился старик.

Урядник, подступив к телеге, заглянул в лицо покойника, спросил:

— Татарин?

— Башкирец, — уточнил Василий.

— Одна им цена, нехристям! Ты — хуторской что ль?

— С Лебедевского я, да старик-то не наш, пришлый.

— Проваливай вон к поселковому — у его никого нету, а у нас и без тебя завозно.

Проехав к коновязи, Василий остановил подводу и пошел в атаманскую избу. Атаман, сидя за большим ободранным столом, что-то старательно писал на белом листе. В просторном помещении с широкими лавками возле стен не было ни единой души, и смахивало оно на пустой сарай.

— Здравия желаю, господин атаман! — щелкнул каблуками Василий, не доходя до стола сажени две и взяв под козырек.

Не отрываясь от письма, атаман коротко взглянул на солдата, заметил:

— Надо добавить «поселковый» атаман.

— Да ведь здесь других-то атаманов нету, — опуская руку, возразил Василий.

— Ты что, учить меня пришел, сопливец?! — рявкнул атаман, отодвигая бумагу.

Василий вытянулся, приняв стойку «смирно».

— Со службы, видать, воротился?

— Так точно!

— А порядкам тебя там, знать, не выучили. Давай доку́мент.

— Да я не только по этому делу прибыл, — замялся Василий, доставая бумагу, — мертвяка привез, башкирца.

— Да что вы, как на мельницу зачастили с возами, один еще не отъехал — другой пожаловал. — Но в голосе его уже не было злости, скорее, раздражительность и досада прозвучали в нем. — Ну садись к столу, коль так, да рассказывай все толком.