— Давно ты со службы-то воротился? — спросил Виктор Иванович, перехватил взгляд Василия, и, отступив к дороге, как бы повернул за собою собеседника.

Василий, не обратив на это внимания, отвечал на вопрос, а заодно рассказал и о случае с башкирцем, надеясь на помощь Данина, ежели еще к следователю потянут.

— Ну, спасибо, тебе, брат, — сказал Виктор Иванович, — выручил ты меня, — и, направляясь к телеге, добавил: — А об случае этом не заботься — пособлю, коль понадобится… Да нам и без того не помешало бы как-нибудь встренуться, об жизни солдатской потолковать.

Василий ничего не ответил и, тяжело поднявшись в седло, шагом поехал к подъему. Только теперь его сознание хлестнула еще одна забота. Никто не должен знать, куда они с Катюхой уедут. А враз да еще по какой-нибудь нужде следователю он понадобится — искать ведь станут. Либо хуже того, подумают, что пришиб старика да и скрылся.

Из хуторских никто так не подумает, а следователю подобная блажь как раз может врезаться в голову. Чудной он какой-то, следователь: все допытывался, не было ли у старика еще каких-нибудь вещей и для чего Василию понадобилось тащить его и телегу к себе домой.

Поднявшись на бугор и разглядев дедову избу, Василий тяжко вздохнул: может, не понадобится он следователю. Или уж самому сообщить об отъезде, чтоб не искал. Только вот куда же податься им с Катюхой, так и не решил Василий. Глубоко в мыслях прицеливался он на угольные копи. Возле Челябы где-то, сказывают, есть такие. От родных мест недалеко — по железной дороге ехать не надо, — и едва ли туда кто из станичников или из хуторских заглянет.

Упорство деда думал он сломить отказом от своего пая в хозяйстве. Возьмет он лишь одного коня да телегу. На такой козырь Василий надеялся больше всего.

Прежде чем выехать из города со столь опасным пассажиром, Виктор Иванович знал, что по всем трактовым дорогам: на Златоуст, Челябинск, Оренбург, Петропавловск, Кустанай — высланы казачьи разъезды. На станции шныряют ищейки. Вся жандармерия поднята на ноги, в городе останавливают всякого, показавшегося подозрительным.

Почти все учли жандармы, но не могли они стоять во всех переулках, на всех окраинах, патрулировать по всем дорогам и дорожкам, выходящим из города.

Разведав дорогу до выезда, Виктор Иванович двинулся в путь с Антоном Русаковым. И на диво спокойно проехали более двадцати верст. А тут и увязался за ними верховой. Кто он, куда так спешит? Повернув на свою дорожку и готовясь прыгнуть с телеги, Виктор Иванович велел Антону:

— Не подымайся! А ежели шибко закашляю — гони до крайней избы. Коня у двора оставь, а сам — в лог, в кусты.

Виктор Иванович надеялся задержать погоню хотя бы на две-три минуты — этого будет достаточно, чтобы исчез Антон. А что конь убежал домой без хозяина, так это нетрудно объяснить.

Но ничего такого, к счастью, не понадобилось. Отойдя от свертка и оглянувшись на Василия, тронувшего коня, Виктор Иванович разжал вспотевшую ладонь, стряхнул с нее прилипшие крошки табака и, облегченно вздохнув, широко зашагал к подводе.

Пронесло! Теперь еще больше уверенности, что не ищут беглеца в этом направлении. Ни единая душа не знает, где он. Стало быть, можно и оглядеться и одуматься по-настоящему.

Бывают в судьбах отдельных людей и целых народов такие периоды, когда годы и даже десятилетия текут ровно, без всплесков, без светлых струй — и запомнить в них нечего. Но бывают короткие моменты — рубежи, плотины в этом потоке, — поворачивающие судьбы тысяч людей в негаданное русло.

Вчерашний моросящий дождичек не попортил дело косарям — трава отмякла, и косить ее легче стало. Но метать готовое сено помешал. Зато наутро такой разгулялся день — ни единого облачка! Вчерашняя сырость, будто ночная роса, под лучами истлела. А как приподнялось до полнеба солнышко, задышало адовым жаром — над степью белесое марево разлилось. Белым жаром такую погодку мужики называют. Курить перестают, по́том глаза выедает, а времечко этакое никак нельзя упускать: ворочают, пока сил хватает, пока сердце от бешеной работы не зайдется.

Не желая тревожить деда Михайлу, избегая объяснений с ним, ночью Василий не заехал домой, а с ходу подался на покос, где семьи Мирона и Тихона одно дело делали, на одном стану становали. И там никого не побеспокоил Василий — поставил коня к мешаниннику, где кормились все лошади, и свернулся на кучке сухого сена. Часика три-четыре поспать успел до работы.

Макар с Дарьей отдельно уж не первый год косили. Недалеко от Шлыковых стан их располагался. Как они ухитрялись обходиться своими силами в такой работе, не враз сообразишь. А старшие братья частенько вспоминали дедову присказку о венике, который по прутику и ребенок переломает, а связанный вместе — силачу не поддается.

Отделился Макар да Василий в солдаты ушел — хуже дело-то пошло. А тут еще квартирант этот к Тихону навязался, инженер. Настасье в поле уехать нельзя — готовь ему да корми. Одна она дома-то на две семьи разрывается. Правда, больше двух недель не сдюжила — Ксюшку пришлось оставлять ей в помощницы.

А на покосе, как ни вертись, везде людей не хватает. С утра так распределились: Тихон косить поедет; Мирон — на скирду, сено укладывать; Василий с Митькой — подавать; Степка с Нюркой — копны возить, а Марфа — копнить. Жидковат еще Митька на скирду-то подавать, да ничего не поделаешь — надо.

Часов до десяти все ладно шло. Мирон нарадоваться не мог и, поглядывая с прикладка на разъярившееся солнце, приговаривал:

— Бог тебя но́чей подкинул, Василий. Гляди, как дело-то спорится!

А Степка с утра ходил хмурый, за распухшую щеку держался. Зубы у него болели. Но терпел, пока сил хватало. А потом задали они ему такого перцу — пот и слезы с грязью на лице смешались, криком кричит парнишка, и свет в глазах меркнет. Глядеть на него больно.

— Чего-нибудь да не слава богу у нас! — плюнул в сердцах Мирон. — Давайте шабашить, ребяты.

Дела же у Степки до того плохи оказались, что никакого обеда ему не понадобилось — метался по стану, как изжаленный осами, скулил, как побитый кутенок. Советов избавиться от боли подавалось достаточно, и все их Степка выполнял незамедлительно, но облегчение не приходило. Марфа заговаривать пробовала — не помогло.

— А ты вот чего, Степка, — сунулся со своим советом и Митька, — возьми холодной воды да во рту подержи. Сперва-то аж в глазах темно станет, а посля все пройдет. Я так делал. Спробовай и ты, авось полегчает.

Вода холодная в погребке нашлась. Подала ему кружку мать, потом подернутую, хлебнул Степка — кружку бросил и заорал благим матом. Самое время на стену лезть бы ему.

— Ты потерпи, потерпи чуток, — уговаривал его брат.

Но время шло, а облегчение не наступало. Дрогнуло материнское сердце — распорядилась Марфа:

— Вези, отец, его в город к дохтуру, и все тута! Сколь же ему страдать-то эдак!

— Какой день, — сетовал Мирон, запрягая Ветерка в ходок, — какое времечко упустим с этими зубами! Тьфу ты, пропасть!

И впрямь досадно всем было — ведь двух человек лишились. К тому же на зарод Тихона не поставишь — куда ему со своей деревяшкой по сену ходить. Снизу подавать еще сможет как-нибудь. Марфа взялась выводить прикладок. Митька с Нюркой копны стали возить. А Василий бегал как угорелый: то покопнит, то Тихону подавать поможет, как завалят его копнами. Пот с лица стереть некогда! А думы и тут не отставали от него.

Ведь как бы все просто, казалось! Женись он теперь на Катюхе — еще одна работница в дом. Родители ее рядом — живи да радуйся! И то, что отделился Макар, не отражалось бы теперь на делах… Но все выворачивается каким-то другим, несуразным боком. И жениться нельзя на Катюхе, и показываться ей перед людьми нельзя, и даже говорить о ней, имени ее называть нельзя!

Обливаясь потом, Василий с остервенением бросал диковинные навильники сена, сознавая, что через день-другой он предаст эту горячую, честную, с детства данную ему работу, оставит родных, вскормивших его, простится со степью и поедет искать какого-то неведомого счастья, возможно будет, как крот, копаться в темноте подземелья. Кто там ждет их на этой самой шахте? Куда податься в первый момент?