О славном этом деле ходили по фронтам легенды, и, как всегда бывает в случаях, когда подробности люди знают только понаслышке, с чужих слов, интерес к этим давним событиям не только не угасал, но, наоборот, рос. Легенды обрастали почти фантастическими деталями, и уже трудно было отделить в них правду от привнесенного потом солдатской молвой.

«Что ж, — размышлял я тогда, — вот как раз прекрасный случай узнать про это дело все от самого участника событий. Летчикам это будет все очень интересно. Придет же, черт побери, день, когда под крыльями советских самолетов снова окажется Берлин…»

— Петр Ильич! Ребята просят рассказать о Берлинской операции.

Он смутился.

— Какой я оратор, Михаил Васильевич! Не очень-то я уютно чувствую себя на трибуне…

— А трибуны никакой и не будет. Просто — разговор по душам. Солдата с солдатами. Мы ведь тоже не из ораторов.

— Ладно, попробуем…

Вечером в столовой собрались все свободные от полетов. Хохлов рассказывал о первом в эту войну ударе по Берлину.

Слушали его, затаив дыхание. Каждый думал: а вдруг и ему повезет. Не сейчас, нет! Через год, два… Вдруг и его машина ляжет на боевой курс, конечной точкой которого обозначится на карте Берлин… В том, что такое будет, не сомневался никто. Только еще вопрос, кто доживет до тех счастливых минут финала…

— Случилось это, — начал Хохлов, — в начале августа 1941 года на одном из аэродромов под Ленинградом. Сводки с фронтов шли такие, что на душе кошки скребли. Тяжело было Ленинграду. Мы сделали все, что могли, но — вы это знаете — превосходство в воздухе было не на нашей стороне. Кому из нас в голову могла тогда прийти казавшаяся нелепейшей мысль — полет на Берлин!

Гитлеровцы кричали на весь мир, что наша бомбардировочная авиация уничтожена и жители рейха могут спокойно спать в своих постелях.

И вдруг однажды меня, штурмана минно-торпедного авиационного полка, и нашего командира Евгения Николаевича Преображенского вызвал командующий авиацией Краснознаменного Балтийского флота.

До сих пор помню его слова: «Такого задания вы, конечно, не ожидали. Пойдете бомбить Берлин. Нужно показать Гитлеру силу „уничтоженной“ им нашей авиации. Не буду говорить, насколько важно выполнить это задание, какой политический резонанс будет оно иметь в случае успеха.

— Отсюда, — командующий показал на карте, — Берлина вам не достать. Поэтому в глубокой тайне нужно совершить прыжок на остров Эзель-Саарема. Учтите — он уже в гитлеровском тылу. Эстония оккупирована. Но, по данным разведки, фашисты на острове еще не высаживались. Сами понимаете — сохранение тайны здесь все».

Уточнили план операции, обсудили все детали и наконец услышали от командующего: «Действуйте!» И мы начали действовать.

В полку отдали приказ: «Срочно готовиться к перелету». Куда? Зачем — на такие вопросы мы не отвечали. О задании знали только Преображенский и я.

И вот полк в полете. Первой идет флагманская машина. За ней — эскадрильи Василия Гречишникова, Андрея Ефремова, Михаила Плоткина. Перебазировались скрытно — вдоль Финского залива. ДБ-3 крались над водой, боясь привлечь внимание береговых постов и авиации противника. Всякая непредусмотренная планом мелочь могла сорвать всю операцию. А тогда вроде бы все было против нас: и превосходство гитлеровцев в воздухе, и короткие ночи, лишавшие нас необходимой скрытности. Что ж хотите, август на Балтике — какая уж там темнота!

Перелетели благополучно. Объявили о задании. Энтузиазм ребят не опишешь — все рвались в бой.

Настроение испортилось, когда начали прикидывать операцию в деталях. Чтобы «достать» Берлин, нам нужно семь часов темноты. Лететь через всю территорию Германии в дневное время — безумие. Нас сбили бы, прежде чем мы увидели окраины фашистской столицы. К тому же, семь часов — предел для наших ДБ-3. Возвращаться придется, что называется, на честном слове. Но не отказываться же от полета.

В конце концов задачу перед экипажами сформулировали следующим образом. Хохлов вынул из планшета блокнот, нашел нужную страницу. «Взлет произвести засветло. Идти на самой малой высоте, стараясь незаметно проскочить систему обнаружения противника и избежать встреч с истребителями, которые могут нас атаковать с аэродромов Латвии, Эстонии, Литвы. При возвращении с боевого задания — время опять падало на день — идти со снижением на повышенной скорости…»

Что будет, если аэродром Эзеля закроет туман, об этом мы старались не думать. До Ленинграда нам не дотянуть. Так что оставалось надеяться только на удачу и мастерство экипажей.

В ночь с седьмого на восьмое августа 1941 года мы были в полете.

Сейчас трудно рассказывать о том, что мы переживали. Скажу одно — остановить ребят смогла бы только смерть: столько ненависти было в их глазах, такая решимость написана на лицах.

Один даже высказал вслух то, о чем думали тогда втайне, наверное, все: «Главное — чтобы мои бомбы легли на Берлин. Все остальное — неважно. Вернемся мы обратно или нет — это уже вопрос второстепенный. Главное — долететь!»

«Главное — долететь!» — Все мы жили только этой мыслью.

Идем по Балтике. Курс — на Штеттин. Вроде бы пока все идет хорошо: береговую оборону миновали, ночных истребителей не встретили.

Только ночь — предательски светла. Луна — как на поздравительных открытках. Стараемся прятаться за облаками. Но не всегда это удается — сплошной облачности нет.

Вероятно, основную роль здесь сыграла самоуверенность гитлеровцев. Им и в голову не могло прийти, что советская авиация осмелится появиться над территорией Германии.

Дело дошло до того, что над Штеттином немцы явно приняли нас за своих: аэродром включил ночной старт, гостеприимно предлагая посадку.

Одним словом, на нервах, но дошли.

С любопытством рассматривают ребята гитлеровскую столицу. Она затемнена, но уличные фонари, четко обозначая контуры улиц, почему-то горят. Искрят трамваи. Все видно как на ладони.

Рассредотачиваемся. Каждый ищет свой объект. И мы по трубам находим свой — военный завод.

Теперь — пора! Нажимаю кнопку бомбосбрасывателя. Ребята потом мне говорили, что при этом я самозабвенно орал: «Это вам, сволочи, — за Ленинград! А это — за Москву!».

— Передавай! — кричу стрелку-радисту Володе Кротенко.

И вот мы выходим в эфир: «Мое место — Берлин. Задачу выполнили, возвращаюсь обратно».

А внизу — море огня. Рушатся цеха. Горят здания. Небо взбесилось: прожектора, взрывы зенитных снарядов…

Меняем курс, скорость, высоту. Где-то рядом с включенными фарами проносятся ночные истребители. Сейчас главное — дотянуть до моря. Маневрируем. По машине бьет град осколков… Но, кажется, уходим…

Волнуемся за товарищей — как там они: разобрать что-либо в ночной круговерти боя попросту невозможно. Выходим на свой аэродром. Садимся. Нас качают!.. Самое удивительное началось утром. Радист приносит сводку берлинского радио: «В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации пытались бомбить нашу столицу. Действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы авиации противника были рассеяны. Из прорвавшихся к городу 15 самолетов — 9 сбиты».

Мы смеялись. Кто-кто, а мы-то уж точно знали: летало всего пять машин. И все мы вернулись…

Ждали реакции Лондона. Она последовала немедленно: «Сообщение Берлина — фальшивка. Английская авиация вследствие крайне неблагоприятных метеоусловий в ночь с 7 на 8 августа в воздух не поднималась…»

В следующую ночь мы повторили удар по Берлину. А потом еще раз… Лишь 12 августа гитлеровцы пришли в себя, поняли, откуда приходит в их столицу крылатая смерть.

Аэродром наш превратился в ад: десятки раз на дню появлялись над ним гитлеровские пикировщики. Но и в этих условиях мы продолжали летать. Сорок суток дрожала земля Берлина от советских бомб.

Страна тогда высоко оценила наши действия. Все участники полета на Берлин были награждены. Преображенский, Плоткин, Гречишников, Ефремов, Фокин стали Героями Советского Союза. Я тоже был удостоен этой великой награды…