В стенах монастыря и за его пределами разыгрывается недостойный фарс, в котором правят соблазн и провокация. Сказывается закоренелая вражда к старчеству, затаившаяся в монастыре, и зависть к святости усопшего. Очевидна печальная истина: Зосима, воздвигший вокруг себя мир любви, породил ожесточенных врагов в монастыре и в миру, вызвал из бездны неутолимую злобу. Многие из врагов его, ощутив запах тления, безмерно торжествовали, люди преданные — оскорбились и обиделись. Иноки не хотели скрывать радости, сквозившей в озлобленных взорах, полагая, что сам Господь допустил, чтобы злоба временно одержала верх. Люди говорили друг другу безнадежные слова, дескать, провонял старец, и возрастало при этих словах зловещее торжество...
Завещание Зосимы, который «почему-то» не заслужил посмертного благоухания, лишился славы и потерпел срам, в сознании монашеской братии и мирян поставлено под сомнение: неправильно учил, по-модному веровал, огня материального во аде не признавал, постов не соблюдал по чину схимы своей, вишневое варенье ел, чаи распивал, конфетой от барынь-прихожанок прельщался, чреву жертвовал, инокам от снов про нечистую силу слабительное (пурганец) давал, себя же за святого почитал. Апофеозом позора становится явление Ферапонта с березовым веником — вымести из кельи усопшего старца полчища чертей.
Жизнь, как оправдывался Достоевский за дорогого «Pater’а Seraphicus’а» в письме Победоносцеву, и в самом деле была полна комизма и оставалась величественна лишь во внутреннем смысле ее. А ферапонтовщина — темный и пошлый двойник церкви — разъедала души, разрывала человеческие связи, как червь, точила общественную ткань, отчего та разрушалась и распадалась. Над миром вставало зарево ненависти и разъединения, из зияющего пролома в стене церкви тянуло призраком смерти, и силы, которые могли бы еще на краткий исторический миг задержать любовь и веру в холодеющем мире, были крайне истощены и разобщены.
Читатель видел: не один только Иван проповедует сакраментальное «Бога нет — все дозволено» или «Христова любовь к людям есть невозможное на земле чудо». Не одного только Ивана черт водит между верой и безверием. Миусов уверен, что Зосима — «злобная и мелко-надменная душонка». В поклоне старца Мите Ракитин видит «всегдашние благоглупости», а Карамазов-отец — старую ложь, ханжество и казенщину. Он, подозревая, что Зосима — русский иезуит, злобно вышучивает монахов: на капусте спасаются, пескариков кушают и думают «пескариками Бога купить!». «Коли Бог есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет Его вовсе... так с них мало тогда головы срезать, потому что они развитие задерживают». До «истории в монастыре» мадам Хохлакова еще сколько-то волновалась о бессмертии души, но после «поступка Зосимы» (так в городе называют посмертное тление старца) излечилась и стала «реалисткой».
Духовный кризис принимает в мире Карамазовых глобальные формы, затрагивая всех членов общества, независимо от возраста и статуса. «Я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль...» — таков узнаваемый, из мятежной молодости Достоевского, тезис Коли Красоткина, и ни один тринадцатилетний школьник, как злорадно заявляет Ракитин, во все эти сказки про Бога уже не верит. Даже Алеше мысль о тлетворном духе, «поспешном и предупредившем естество», кажется столь ужасной, что он бежит из монастыря с озлобленным сердцем, бунтуя против Того, Кто попустил позор и бесславие.
Если ни в семье, ни в обществе, ни в церкви нет твердынь, всё шатается и падает, может ли быть крепко, надежно и справедливо в суде присяжных? Суд над Митей станет ярчайшим примером тотального недоверия всех всем: связи порваны и правда попрана. Все свидетели выступят против Мити. Суд не поверит ни одному его слову. Иван, как и все очевидцы событий в Мокром, будет уверен, что виновен Митя. «И все-то на него, что он убил, весь город».
Смердяков утвердится во мнении, что Иван всё знает и только кривляется. Перед тем как повиснуть в петле, он расскажет Ивану правду об убийстве, отдаст ему похищенные у старика Карамазова деньги, злорадно предвидя, что суд Ивану все равно не поверит. «Убили отца, а притворяются, что испугались... Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину... Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые... Зрелищ! “Хлеба и зрелищ!”» — это будет сказано Иваном не про отца и не про брата, но про все «рожи» в этом городе, в этом мире.
Драма в семье Карамазовых произойдет точно по рецепту Ивана. Никто не выразит христианского сожаления о смерти старика Карамазова и слуги Смердякова, и некому будет молиться за них. Поучения Зосимы («Не ненавидьте атеистов, злоучителей, материалистов, даже злых из них...»), а также его молитвы за самоубийц не будут услышаны; кажется, формула Ивана про двух гадов общество устраивает больше. Митина попытка защититься («слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение») не будет иметь ни одного шанса на внимание — суд не сможет признать «светлый дух» свидетелем защиты. Адвокат Фетюкович отмахнется от мысли, будто Митю Бог спас от убийства отца, зато выдвинет версию, более понятную суду: Митя убил, но это как бы не в счет — убийство «такого», то есть плохого, отца не может быть названо отцеубийством. Парадоксально повторялась история Раскольникова, убившего жалкую, никчемную старуху, которую никому не жалко. Скользкие доводы адвоката не спасут, однако, Митю, двадцать лет каторги его не минуют.
В поминальном перечне Алеши, когда он у камня призовет мальчиков всегда помнить Илюшу Снегирева и его грешного отца, как-то странно не окажется отца самого Алеши и его единокровного брата Смердякова. Читателя должны были болезненно поразить бесчувствие младшего Карамазова, его готовность — на фоне семейной трагедии, где убийство соединилось с самоубийством, каторгой и белой горячкой, — легко и радостно отдаться занятию «помнить всех». Ошеломит и неуместность веселья Алеши, «башмаков не износившего» с похорон отца(Абсолютно прав был Н. Ф. Федоров, не признавая Достоевского, вопреки мнению некоторых критиков, адептом своего учения. Исходная предпосылка Федорова в его проекте «всеобщего воскрешения» — это осознание братства и родственности всеми людьми; стремление пробудить у них любовь к отцам, осознание нравственного долга сынов перед отцами, непреодолимое сердечное требование вернуть отцам, давшим жизнь детям, их собственную жизнь. В «Братьях Карамазовых» вместо осознания долга воскрешения происходит убийство живого отца одним его кровным сыном при попустительстве трех других. Черновые записи: «Вера, что оживим и найдем друг друга все в общей гармонии... Воскресение предков зависит от нас...», в которых можно усмотреть идеи Федорова, обернулись в конце концов фундаментальной полемикой с автором радикальнейшей из утопий. «Зачем живет такой человек!.. можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю» — это риторическое восклицание Мити Карамазова стало жестоким ответом на возможный вопрос, захочет ли он воскрешать убитого отца. Но Алеша и Иван тоже не проявляют такого желания. «Все желают смерти отца... Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые», — скажет Иван о горожанах-обывателях, пришедших «развлечься» на заседание суда.)
Сюжет с Алешей исполнен особого драматизма. Иван по мысли, а Алеша по факту поступят согласно «каинову» тезису:
«Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию?» «Восстал Каин на
Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где
Авель, брат твой? Он сказал: не знаю: разве я сторож брату моему? И сказал: что' ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» (Быт. 4: 8—11). В этом мире уже настолько никто никому не сторож, будто и сторожить совсем нечего и незачем; поэтому и гибнет семья Карамазовых, как полвека спустя погибнет Российская империя. Отпущенный Алеше ресурс деятельной любви окажется не востребован, ибо завет старца Зосимы — быть в миру, около обоих братьев — не будет исполнен. Алеша на сутки опоздает сделать главный поступок своей жизни — ведь исполнить долг перед семьей нужно было не когда-нибудь, а немедленно, не теряя ни минуты после того, как Иван покинул отцовский дом («Если б остались, — скажет Ивану Смердяков, — то тогда бы ничего и не произошло, я бы так и знал-с, что вы дела этого не хотите, и ничего бы не предпринимал».).
