К очередной годовщине смерти Ленина детдомовская «Синяя блуза» готовила поэтический спектакль. Библиотекарь Вячеслав Иванович не жалел сил на репетициях, которые затягивались допоздна.
Варю взяли в «Синюю блузу» за ловкость и хорошую речь. Нужно было многое уметь, чтобы не выбиваться из стройного ритма, – четко делать движения, быть сильным физически, чтобы суметь держать товарища в пирамиде. Да к тому же громко то хором, то врозь читать стихи.
Без Бога, без барина
Каша заварена:
Кашу не лаптем черпать,
Даешь черпак!
Давят мозги черепа;
Мысли – стада черепах.
Революция – стихийная сила,
Если нет у нее русла.
Но русло – было.
И мысль по руслу текла.
Особенно приятно было выкрикивать раскатистый звук «Р-Р-Р», а также звонкое «З-З-З» и неоспоримое «Д»!
Варе ужас как нравились строчки, доверенные ей читать единолично, как говорил Вячеслав Иванович, соло:
Мы в твоем русле,
Ленин!
Да, Ильич, годы прошли недаром,
мозг страны развился и окреп.
И теперь
мольба к иконам старым
не откроет дверь
в самодержавья склеп.
Дверь забита навсегда.
Да…
Она всегда чувствовала холодок между лопаток, когда читала это.
Варя оказалась самой высокой из синеблузников, и ей доверили взмахивать красным сатиновым полотнищем, когда все остальные, построенные в пирамиду, хором вещали:
Мысли
твоей,
Ленин,
наш миллионный салют!
Годы
– ступень
к ступени —
лестницу
строят твою!
Мыслям
твоим,
Ленин,
мы
не дадим
остыть…
На вершине на плечах парней стояла Рита Землянская и держала портрет Ильича. А Варя взмахивала полотном, как знаменем.
И пускай
зеленеют просторы,
и пускай расцветает земля,
и горластых фабрик моторы
воздух
гамом веселым сверлят.
Из кулис в это время подсвечивали красным фонарем, чтобы получился «мороз по коже».
Во время репетиции в зал заглянула Августина. Встала у окна, наблюдая работу синеблузников.
Варя помнила тот давний разговор на уборке гороха. Часто думала о нем. Августина тогда сказала: «Ты мне интересна».
С тех пор Варя почувствовала, что это важно, чтобы кто-то тобой интересовался. Нет, не кто-то, а именно она, Августина.
Эта воспитательница была непонятна Варе – своей молчаливой строгостью и какой-то дворянской несовременной повадкой она существенно отличалась от других взрослых. Варя искала ее одобрения. Видя, что Августина заинтересовалась репетицией, девушка вовсю старалась:
Пулями об жесть
Бились вопли:
Нечего есть!
Нечего грызть!
Нечего жевать!
Буржуи слопали!
Кончена жисть…
Пора околевать…
Синеблузники выкрикивали слова. Варя то и дело бросала взгляды на Августину. Трудно было понять по лицу воспитательницы, нравится той исполнение артистов или же что-то не устраивает. Приходилось обходиться догадками.
Когда подошла Варина очередь выкрикивать строчки, она даже немного покраснела от волнения и едва сдерживаемого восторга:
Все народы сомкнули плечи
и идут,
к руке рука.
А у мира —
глаза человечьи
и нахмуренный лоб слегка.
Варе отчего-то показалось, что Августина морщится. Наверное, у Вари не хватило звонкости и напора, которых требует Вячеслав Иванович.
Варя с беспокойством взглянула на взыскательную зрительницу. Нет, она определенно морщится, думая, что этого никто не замечает. Может, у нее просто что-то болит? Или директор поругал? Он может.
Впрочем, не успела Варя подумать, увидела и директора. Стоит себе у дверей и тоже потихоньку наблюдает репетицию. И к тому же, как и она, Варя, косится в сторону Августины. Послушает немного текст – и оглянется на окно, у которого та замерла.
Вячеслав Иванович репетировать при директоре явно стесняется. Нервничает. Сейчас объявит перерыв. И точно:
– Пять минут перерыв и приготовиться на финальную часть.
А сам – прямиком к директору. Варе было ужасно интересно, что же скажет директор по поводу спектакля. Но тот лишь поинтересовался:
– Это чьи стихи?
– Пролетарский поэт Ярослав Родняр написал, – с достоинством ответил библиотекарь. – Сила!
Директор пожевал губами, оглянулся на Августину и негромко предложил:
– Может, лучше бы уж Маяковского?
Вячеслав Иванович, кажется, слегка обиделся за пролетарского поэта. Даже не побоялся возразить директору:
– Маяковского мы уже ставили, а этого нет. Чем же плох Родняр?
Директор неопределенно пожал плечами и усмехнулся краем рта.
Августина подошла к Варе.
Девушка с замиранием сердца ждала замечания. Но Августина лишь сказала:
– Варя, к тебе пришли.
– Кто? – Девушка встрепенулась, глаза ее недоверчиво сверкнули.
– Гость. Вернее, гостья.
Вдруг в этих глазах плеснулась надежда, а потом – боль. Варя мимо Августины вылетела в коридор. Никого. Пролетела в холл. Там, под портретом супруги Ильича, Надежды Константиновны, сидела женщина, которую Варя знала. Увидев, что вспыхнувшие надежды не оправдались, Варя не сумела скрыть разочарования.
– Опять вы? Зачем вы ко мне ходите? – насупилась и отвернулась к окну.
– Варя, мы с тобой не чужие, – ласково начала женщина. – Я сестра твоего отца.
– Я не знала отца. Он пропал без вести, – отчеканила Варя строго.
– Да… Но ведь у него остались родные. Неужели тебе не хотелось бы…
– Это вы-то родные? – развернулась Варя, и глаза ее – яркие, большие, выразительные, недобро сверкнули. – Попы? Да если хотите знать, я из-за вас здесь оказалась! Маму из-за вас арестовали! Это вы к нам в коммуну приехали и все испортили! А вас никто не звал! Все из-за вас!
– Что ты, Варя! Опомнись, девочка. – Маша Вознесенская дрожала, видя, как на лице Володиной дочери проступают пятна гнева. – Мы – твоя семья. Твои бабушка и дедушка хотели забрать тебя, когда все случилось, но тебя им не отдали. Так уж получилось…
– Вот и замечательно! У меня теперь другая семья. Это комсомол. Ясно? И не надо сюда больше ходить.
Маша, все еще не теряя надежды пробиться сквозь стену, разделяющую ее с племянницей, совала той в руки бумажный кулек с пирожками.
– Что это?! – отмахнулась Варя, как от заразы. – Что вы мне тут суете?
– Варенька, но ведь сегодня Рождество…
– Рождество? Я комсомолка и такого праздника не знаю, – холодно закончила она, развернулась и ушла.
А Маша осталась стоять со своим кульком и стояла так, пока к ней не подошла Августина.
– Что же это будет, Ася? Что с ними будет?
