Августина без лишних слов поняла, что имеет в виду подруга. Что будет с этим поколением, что будет с их детьми – Владиком и Сережей.

Маша до вечера не могла отойти от встречи с племянницей. И ночью, уложив детей, подруги сидели при свечах и продолжали вести свою беседу:

– Ася, скажи, как вы их здесь воспитываете? Почему она такая непримиримая?

Августина покачала головой:

– Варя хотя бы честная. Она – дитя своего времени, Машенька, что поделаешь… К тому же – юношеский максимализм. Оставь ее в покое. Ты ничем ей не сможешь помочь.

– Мне странно слушать тебя, Ася! Ведь она не чужая нам. Это наши дети! Она – веточка семьи. Неужели тебе все равно?

– Не все равно. Я делаю для нее все, что могу. Она такая же, как все дети. Душу из-за нее рвать на части я не собираюсь. И тебе не советую.

– Ася, но они ведь безбожники! Все – безбожники! Представить страшно. Если бы папа знал… Неужели и своего сына ты отдашь им?

Августина помолчала, глядя, как дрожащее пламя свечи трепещет на морозном узоре темного окна.

– Я стараюсь на это смотреть по-другому. Главное, чтобы Владислав вырос порядочным. Можно привить десять заповедей и без церкви. Ему не обязательно знать, кто их проповедовал и зачем. Главное, что их дала ему мать.

– И нашим, и вашим, – усмехнулась Маша. – Ты думаешь, что безбожник может быть порядочным человеком?

– Не знаю! Я не знаю, – отбивалась Августина. – Ты ждешь от меня подвига, а я слабая, понимаешь? Я не готова к подвигу, не хочу, чтобы мой сын был изгоем в обществе. И не смотри на меня так! Да, я мечтаю, чтобы он стал уважаемым человеком и занимал положение в обществе!

– Да ты посмотри, Ася, на тех людей, кто занимает сегодня положение, – качая головой, продолжала Маша. – И что делает с людьми это общество!

– И как же быть? Отказаться от общества? Противопоставить себя? Вот ты сама подумай: сегодня ты водишь Сережу в церковь, читаешь ему Библию. Что с ним будет, когда он пойдет в школу, когда придет время вступать в пионеры?

– Вот как Господь решит, так и будет, – спокойно отозвалась Маша. – А как же иначе? Что скажет Митя, когда вернется и увидит, что я вырастила атеиста? Нет, это невозможно.

Асе нечего было возразить. Конечно, Маша – кремень. Никто прежде не мог заподозрить в кроткой, ласковой Манечке столь мощную внутреннюю силу и безмятежное бесстрашие. Возможно, Маша перешагнула черту, за которой вера становится сильнее инстинкта материнства? Но кто знает, так ли это? Жизнь нас проверяет всегда неожиданно и порой изощренно.

Помолчали, слушая треск свечи. Дети спали, уложенные валетиком на единственной койке. Владик спал клубком, Сережа – разметался во сне. Два ангела.

Маша сказала, глядя на огонь:

– Знаешь, одна моя приятельница из пансиона, Нина, вот так же не имела никаких известий от мужа, его арестовали в тот год, когда и Митю. Так вот, недавно она мне письмо прислала. Уезжает к мужу на поселение.

– Нашелся?!

– Да! Представляешь, он был в лагере, а после его определили на поселение где-то в Сибири, она так счастлива…

– Ну, вот видишь…

– Да! Я и не сомневаюсь! Я только об этом мечтаю. Мы с Сережей сразу поедем к нему, немедленно. Я только этим живу, Иннуся… Ведь ни одного письма, ни одной весточки… От папы хоть из ссылки письма приходили, а от Мити…

– Все будет хорошо, – горячо заверила Августина. – Вон Кругловы живут в Сибири и не жалуются. Там, говорят, хорошие люди.

– Да, я жду. Я только этим живу… Ах, Инночка, милая, я такая эгоистка! – спохватилась Маша, схватив подругу за руки и тревожно вглядываясь ей в глаза. – У меня хоть какая-то надежда, а ты… Прости меня, прости, прости!

Августина обняла подругу, улыбнулась, кивнула на детей:

– Я для него живу.

– Да! Да, я тебя понимаю. Алешка бы гордился тобой. Ты такая…

В это время в коридоре раздались шаги. Кто-то прошелся, тяжело ступая, остановился напротив двери. Постоял.

Подруги замолчали.

Этот кто-то потоптался возле двери, затем осторожно постучал. Августина открыла дверь. На пороге стоял директор.

– Вы что-то хотели, Павел Юрьевич? – спросила, потому что он сам молчал, переминаясь со здоровой ноги на костыль.

– Не спится, знаете, – как-то виновато замялся директор, взглядывая то на Августину, то на Машу. – Вот, увидел под дверью свет. Может быть, заглянете к старому холостяку на чай? У меня варенье имеется… Извините, не знаю вашего имени-отчества…

– Мария Сергеевна, – представилась Маша.

– Ну так как? Мария Сергеевна, Августина Тихоновна?

Августина опешила. Не нашла ничего лучше, чем поспешно отказаться, забормотав что-то невнятное, извиниться и пообещать непременно рассмотреть его предложение в другой раз.

Капитан Флинт стушевался, отступил и поспешно удалился, что-то уронив в темном коридоре и наделав шума.

Подруги уставились друг на друга.

– Подслушивал? – предположила Августина.

– По-моему, он на тебя глаз положил, – возразила Маша. – А ты с ним очень грубо обошлась.

– Не говори глупостей. Он вообще странная личность. Вынюхивает все что-то. Выпытывает мои взгляды на разные вопросы. На разговоры вызывает.

– Ну а ты что?

– Говорю с ним только по делу. Сейчас, Маша, лишнего слова нельзя сказать. Шварца – умницу – арестовали! Слепцова создала группу содействия ГПУ. Можешь себе такое представить?

Маша покачала головой. Сказать на это было нечего.

Августина давно стала придерживаться изобретенного ею самой правила: не вдаваться в идеологические вопросы, а просто делать порученное жизнью дело.

И делом этим на данный момент она считала воспитание детдомовцев. Впрочем, слово «воспитание» мало подходило к тому, чем доводилось ей заниматься.

Ежедневно приходилось следить за тем, чтобы старшие не отнимали у младших еду, чтобы сильные не били слабых, чтобы драчуны не покалечили друг друга в приступах внезапной ярости. Меняла мокрые простынки по утрам у особо невезучих, стараясь делать это тактично, без лишнего шума. Отмывала свою группу по субботам в помывочной, намыливала грубой пеньковой мочалкой многочисленные спины и плечи, оттирала грязные шеи и уши. Конечно, строго следила, чтобы не нахватали вшей. А если таковые все же заводились, то мазала голову бедолаги керосином и отдавала кастелянше белье на кипячение. Впрочем, для безопасности всех воспитанников, независимо от пола, в малышовой группе брили под ноль. В средней группе девочкам разрешались короткие стрижки. И только в старших классах допускались волосы до плеч. Одной только Варе Коммунаровой, по просьбе той же Августины, разрешили оставить косу.

По негласному уговору Варя приходила в баню в тот момент, когда Асина перемытая орава отправлялась к кастелянше сдавать грязное.

Для Вариной косы Августина приносила из флигеля сырое яйцо и стакан домашней простокваши.

Пока воспитательница плескалась в душевой, Варя ухаживала за волосами: намыливала яйцом, делала маску из простокваши. Разговоров обычно они не вели – обе порядком уставали от галдящего общества «Красных зорь». Это было молчаливое общение. Но однажды Варя все же задала тот вопрос, который хотела задать давно.

– Вы как-то сказали, что я напоминаю вам двух человек. Это мои родители?

– Да. Соня и Володя.

– Вы дружили с ними?

– С Соней. Володю тоже знала с детства.

– Чем же я похожа на маму? Какая она была в юности?

– Она была – огонь. Однажды мы с Машей пришли к ней в гости, ее дома не оказалось – ушла с мамой и братьями в поле. Мы знали, где это, пошли. Смотрим – по краю поля мальчик скачет. Да так лихо, покрикивает и пятками коня по бокам лупцует. Решили, что это Кирьян развлекается, Сонин младший братишка. Стали звать: «Кирька, где Соня?» Конь развернулся – и в нашу сторону галопом. Пыль до небес!

Подъехал всадник, смотрим, а это никакой не Кирьян, а Соня! Нарядилась в братнину одежду и скачет. Она всегда наравне с братьями, бывало, и по деревьям, и вплавь, и верхом…