– Ася, вставай! Пора…

Она обрадовалась, что он пришел сам, что теперь не нужно куда-то идти и ребенка оставлять с соседкой. И еще обрадовалась, что лицо у него не озабоченное, а какое-то радостное и даже, пожалуй, немного торжественное. Она протянула руку и потрогала погоны, ремни, зачесанные на пробор волосы. Все было осязаемо и знакомо.

И тут только она заметила, что в руках у него фуражка с кокардой, как раньше, и она спросила:

– А где же твоя буденновка со звездой?

– А звезду ты мне, Ася, не ставь, не надо. Крест поставь, как у отца Федора.

И тут она испугалась. И сразу проснулась. Ходики показывали шесть часов утра. Ребенок спал.

Это показалось Асе странным – он ни разу за всю ночь не проснулся! Обычно раза три за ночь, а тут – будто кто-то нарочно укачивал его, давая Асе выспаться.

Она вскочила, наткнулась в сумерках на корзину с пеленками. Нужно бы выполоскать…

Выглянула в комнату хозяйки – та не спала, молилась перед иконами.

– Теть Кать, присмотрите за сыном? Мне в больницу нужно.

– Что ты так рано подскочила? Там спят небось.

– Мне нужно.

– Ну так ступай.

И она побежала. Хотя до больницы рукой подать, ей казалось, что пути не будет конца. И что подозрительно пустые улицы молча кричат о чем-то. Она влетела на первый этаж, пробежала мимо сторожа, на лестнице в нос ударил запах нашатыря, вбежав на площадку второго этажа увидела – это Маше стало плохо. Для нее нашатырь. Никого ни о чем не спрашивая, ватными ногами Ася вошла в палату. Тело Вознесенского с головой было накрыто простыней.

Она сдернула эту простыню, словно все могло оказаться неправдой. Вгляделась в бескровное спокойное лицо мужа, и обида, растерянность, возмущение поднялись в душе разом, как лава из глубины вулкана.

«Как ты мог, Вознесенский? Как ты мог?!»

Словно от него зависело, жить или умирать. Ася все понимала умом, но сердце противилось принять правду. Сегодня ночью он приходил к ней – довольный и бодрый! Будто предвкушал новое увлекательное путешествие в иной мир, оставляя ее здесь одну с ребенком, беспомощную! Это выглядело как предательство. Он всегда был ее стеной и вот внезапно бросил ее посреди пути, на самом трудном его участке!

Ася опустилась на стул, и слезы – яростные, возмущенные, злые – хлынули из нее.

– Зачем?! – повторяла она, глядя в безмолвное лицо мужа. – Что я теперь буду делать?! Что мне делать теперь, скажи! Я не бросила тебя тогда, а ты… Как ты мог, Вознесенский! Как ты мог… Ты бросил меня, бросил! За что?!

Она кричала, вцепившись в его руки, раскачиваясь и вопрошая, словно он мог подняться и объяснить ей, оправдаться так, чтобы она поняла, и простила, и смирилась. Но он не мог больше подняться, и потому крики Аси разбудили больницу. Прибежала доктор, предложила сделать вдове успокоительный укол, но опытный фельдшер отсоветовал:

– Это хорошо, когда горе криком выходит. Не зря же в деревнях плакальщиц нанимают. Хуже, когда молчит пнем.

И они вышли из палаты, оставив Асю наедине с горем. А проснувшимся на этаже больным объяснили, что скончался от ран герой Гражданской войны комиссар Вознесенский. И безутешная вдова оплакивает героя.

Странные это были похороны. Военный оркестр шел за гробом и играл траурный марш. Красноармейцы несли венки. Командир части поддерживал под руки вдову и мать покойного. Когда внесли гроб в кладбищенские ворота, вышел отец Иона, поклонился процессии. Теперь наступила его часть церемонии. В старой кладбищенской церкви состоялось отпевание комиссара. Это было ЧП. Секретарь райкома нервничал. Пока народ толпился в церкви, красноармейцы с ружьями ждали во дворе. Командир топтался возле могилы. Он делал вид, что ничего особенного не происходит и все идет как нужно и как положено. Хотя если бы кому вздумалось задать несколько вопросов, то ответов у командира не нашлось бы. И он всей душой желал, чтобы церемония поскорее закончилась и чтобы не нашлось любителей задавать вопросы. Старинное городское кладбище было разбито на районы. В одной части всегда хоронили купцов – мраморные богатые памятники с ангелочками говорили сами за себя. Дальше шли могилы дворян, коих прежде в городе было немало. Здесь памятники были проще и строже, без выкрутасов, но с надписями в кавычках и с многоточиями.

Ближе к реке хоронили ремесленников, коих в городе всегда было большинство, и эта часть была самой обширной. Памятники не отличались оригинальностью, разве что иногда под фамилией покойного значилась профессия: кузнец.

А у старых ворот, у самого входа на территорию кладбища, по обе стороны от алтарной части храма хоронили священников и членов их семей. Здесь стояли большие ограды, в которых помещались по восемь – десять могил. Все они были увенчаны одинаковыми крестами. Иногда несколько поколений покоилось в одной ограде. И в этом просматривалось некое немое величие. Именно в этой части кладбища и пожелали положить комиссара его родственники. Слыханное ли дело?

Командир пробовал сопротивляться. Он выдвинул аргумент – никто из родственников усопшего пока, слава Богу, не лежит в этой части погоста. Комиссар умер совсем молодым, так не правильнее ли было бы положить его на особице, начав тем самым воинскую часть кладбища? Памятник командир части брал на себя, пообещав заказать гранитный, со звездой наверху, чтобы издалека было видно, что лежит герой Гражданской войны. Но родственники дружно воспротивились. Бабы, что с них взять? Пришлось рукой махнуть на это дело. Старый вояка с больными ногами давно за правило взял – не спорить с женщинами.

И он терпел. Когда гроб опустили в могилу и грянул залп, он сказал заготовленную речь. Конечно, он не умел так складно говорить, как это получалось у покойного, но все же проследил боевой путь и перечислил награды, которые лежали на красной подушечке в гробу.

– Спи спокойно, боевой товарищ! – закончил он. – А мы продолжим твое правое дело!

Потом командир отошел к солдатам, которые мялись у ворот. Место командира занял поп. Он заговорил тихо, и все вокруг затихли, прислушиваясь. Отец Иона вспомнил, как мальчик Алеша служил стихарником, как любил храмовый праздник Троицу, как носил хоругви Крестным ходом и бегал звонить в колокола. Так пусть колокольный звон проводит душу странника в иной, лучший мир…

Когда отец Иона замолчал, зазвонили колокола. Звон их был торжественным и волнующим. Он раздавался над березами кладбища, над Учей и Обнорой, заполнял город и уплывал в поля. И слушая заунывный кладбищенский звон, Ася подумала, что всегда звон этот, входя в ее бытие, является предшественником перемен, как бы отсчитывая этапы ее жизни. «Жизнь, Аська, одновременно – жестокая игра и прекрасная сказка», – вспомнила она. Ее игра продолжается. Но будет ли теперь в ней место прекрасной сказке?

Летом 1934 года бужениновский замок, утопавший в буйстве берез и акаций, если взглянуть на него издали – от реки или же от кромки густого, непроходимого леса, производил впечатление таинственного пришельца. Чужеродное это строение казалось заколдованным домом, волей капризной феи или злой колдуньи заброшенным за тридевять земель, насильно выдернутым из другой сказки. Шпили его красных кирпичных башен устремлялись в небо, о чем-то немо вопя, а вытянутые высокие окна скептически взирали на окружающий мир, словно не ожидая от него ничего хорошего.

Мир этот, живущий своей жизнью внутри и снаружи, никак не соотносился с прекрасной готической архитектурой, тонкими устремлениями формы. Ах, велика была разница между изначальным предназначением этой формы, особенностями ее духа и тем содержанием, которое наполняло замок теперь!

Впрочем, дух этот нет-нет да и проявит себя, как, например, случилось в одну из июньских коротких ночей, после шумного торопливого дождя со всполохами молний, с раскатами грома во все поднебесье, – средний этаж замка вдруг прорезал чей-то визгливый вопль, и следом без малого две дюжины детских босых ног топотом пяток взбаламутили безмолвие сурового строения.