В этом месте Зина прервала чтение и украдкой глянула на соседку. По щеке Сони ползла одинокая слеза. Зина вздохнула и продолжила:

– «Устроились мы с матерью неплохо. И здесь живут люди, в основном охотники-чалдоны. Кругом тайга, край богатый, но необжитой. Мы с матерью живы-здоровы, чего и вам с внучкой желаем. Занимаемся мы, дочка, огородом, садом, выводим новые сорта морозоустойчивых яблонь. Охотники ходят к нам за семенами».

Зина прервалась, крякнула:

– Ишь! Каков батька-то! Не пропал…

– Он у нас такой, – улыбнулась Соня.

– Подумать только! – встряла сверху Зыкова. – Его в тайгу упрятали, в Тмутаракань, а он и там огород развел! Во мужик… С охотничьих стойбищ к нему за семенами ездят! Вот на ком деревня держалась… Поразогнали…

– «Ребята с нами не поехали, побоялись. Разъехались кто куда. Не видала ли кого? Как и где они устроились?»

По мере того как Зина подбиралась к концу письма, лицо Сони менялось. Оно словно освещалось изнутри, озарялось умиротворением и покоем.

– «Хотим с матерью узнать, как дела у тебя и Вари. Будем ждать письма. Напиши, как там наш дом в Останкове. Часто снится ночами. Передай низкий поклон отцу Сергию и матушке Александре.

Остаемся твои родители Данила и Варвара Кругловы».

Соня сложила письмо, поцеловала мятую бумагу и убрала. Ей тоже часто снился дом. Во сне она приходила туда с маленькой Варей, искала родных, но никого не могла найти. Это были тяжелые сны.

В записке Маши, вложенной в родительское послание, была весточка о дочери. То, что Варя в Буженинове, рядом с Асей, несколько успокаивало Соню. Ей хотелось думать, что у дочки все хорошо. Очень хотелось так думать.

…Под утро барак совсем выстыл. Соня дрожала, хотя лежала в одежде. Короткий сон не принес отдыха. Вот, кажется, едва забылась, и тишину разбил первый удар по стальному рельсу. За первым ударом последовали другие – стальные рельсы противно зазвенели по всей территории. Заскрипели замки, захлопали двери бараков.

Превозмогая себя, измотанные, не отдохнувшие, женщины поднимались со своих нар, чтобы успеть собраться до прихода охраны.

Распахнулась дверь, впустив внутрь клубы холодного пара, вошел надзиратель.

– Копаетесь, суки? – с ходу заорал он. – Выходи строиться!

Это был Красавчик, прозванный так за уродливый шрам через все лицо. Соня с первых нот его голоса определила, что Красавчик с похмелья, и потому особенно зол. В такие дни он становится просто зверем.

Соня осталась лежать, чувствуя, что даже ступить на больные ноги сегодня не в состоянии.

– Тебе, Круглова, особое приглашение?

– Я больна, – отозвалась Соня. – Встать не могу.

– Что?! – Надзиратель подошел поближе. Сдернул одеяло. – Опять? Месяц назад в больнице валялась, понравилось?

– Ног не чувствую, – сказала Соня, – идти не могу.

– Что ж, прикажешь тебя на руках отнести? – издевался Красавчик. Оставшаяся дежурить по бараку Зина с тревогой наблюдала за их диалогом.

– Хоть на руках, хоть волоком, – устало отозвалась Соня. – Только не ходок я нынче.

– Вон как ты заговорила, кулацкое отродье… – зашипел надзиратель. – Карцера захотелось…

– Врача бы позвать, – не выдержала Зина.

Красавчик приблизился к ней и наотмашь ударил по лицу. Зина отлетела к печке.

Развернувшись, Красавчик тяжело зашагал к выходу.

Зина кинулась к Соне, помогла подняться. Ноги у той распухли, не влезали в валенки, пришлось надорвать войлок сзади. С трудом втиснула.

В барак вошли два охранника.

– По ком тут карцер плачет?

Оттолкнули Зину, подхватили Соню, поддали прикладом под ребра. Она сразу повалилась под ноги охранникам. Подхватили, поволокли. Бросили в холодную сырую камеру. Вместо нар – доска не шире сорока сантиметров. Превозмогая боль, Соня кое-как забралась на эту доску. В обед ей принесли кусок черного сырого хлеба и кружку холодной воды.

К утру ноги не только распухли, но и посинели. Соня то впадала в забытье, то выходила из него, чтобы вновь ощутить всю глубину своего безнадежного состояния. Иногда она вдруг чувствовала особенно острую работу мысли. В такие мгновения она пыталась решить для себя вопрос: почему? Почему ее жизнь повернулась так чудовищно, где она допустила ошибку и Бог оставил ее? Нет, поняла она, наоборот. Это она, Соня Круглова, оставила Бога. Она, некогда певшая в церковном хоре, славившая Христа и непорочную Мать его, слушавшая проповеди отца Сергия о смирении, не захотела перетерпеть гнев отца, отреклась от него, отгородилась. А если бы перетерпела тогда? Как повернулась бы ее жизнь?

Утром в карцер явилась комиссия – замначальника лагеря по режиму и начальник отряда. Соня поняла – пришли убедиться, что она умерла. Но она еще была жива. И даже могла говорить.

– Что, Круглова, на работу выйдем? Или опять саботируем?

– Я больна, – еле слышно ответила Соня, не подняв головы.

– Так и запишем, саботирует работу. Плохо, Круглова. Посиди еще.

Дверь захлопнулась, тишина обступила заключенную.

Она провалилась в забытье. Ее разбудили гортанные крики журавлей. Крики эти были радостны и знакомы и напоминали праздничный перезвон колоколов. «Журавли не могут быть, рано им», – решила Соня и стала думать, что это колокола. Звуки не таяли, вот они превратились в стройную беспрерывную музыку. Теперь уже она поняла, что это не журавли, а именно колокола Троицкой церкви звонят, что на рву. Так умел звонить только Володя. Он любил по праздникам создавать красный звон. В пасхальную ночь по окончании службы, когда в весеннем небе только начинает зарождаться малиново-золотистая заря, город будили торжествующие звуки. Музыка колоколов лилась в пространство. Маленькие дискантики в этом звоне были похожи на весенние ручьи – торопились, догоняя октаву и тенор, а голосистые альты едва-едва успевали им вторить, и все это смешивалось в одну радостную гамму. В эти минуты она, Сонечка, до слез любила воскресшего Бога, а с ним – весь мир. Центром этого мира был Володя, вызванивающий на колокольне.

Соня поднялась. Она вдруг почувствовала легкость во всем теле, ноги не болели. Ее звал далекий праздничный звон. Стены исчезли. Вдалеке белели чистые стволы берез, и казалось, звон шел оттуда. Она легко шагнула и пошла навстречу небесной музыке.

С приходом нового директора жизнь в «Красных зорях» изменилась.

Изменился прежде всего сам ритм детдомовской жизни.

Планерка проходила за пять минут, без демагогии. Педсоветы теперь проводились без пререканий и голосований – по-военному оперативно. Все приказы по «Красным зорям» вывешивались в нижнем холле, напротив входа.

Любой входящий мог по сводкам доски приказов увидеть всю сложную и насыщенную жизнь «Красных зорь».

Трудовые наряды в колхоз, дежурства по коровнику и конюшне, по кухне, собрания учащихся, расписание кружков, списки нарушителей дисциплины. Стала выпускаться газета «Зорька», у которой были свои корреспонденты.

Перестроил новый директор и работу пионерских отрядов.

– Пусть в каждом трудовом отряде работает свое пионерское звено, – заявил директор, понаблюдав марши юных ленинцев по спортплощадке. – Нечего пионерам замыкаться на себе и жить эдаким избранным кругом, пусть идут в народ и подтягивают за собой остальных.

Пионервожатой Нюре ничего не оставалось, как подчиниться, даже не заикнувшись, что придется теперь переиначить всю с трудом налаженную работу, буквально поставить с ног на голову. Пирата побаивались.

В октябре тридцать пятого Варю Коммунарову приняли в комсомол.

Ячейка долго спорила в прениях, но в конце сошлась на том, что достижения в спорте и военном кружке позволяют Варе претендовать на звание комсомолки. Устав девушка знала назубок и в политической обстановке разбиралась.

Получив комсомольский билет, Варя летала по «Красным зорям» с горящими глазами. Она жаждала быть первой во всех важных делах.