– Если герцоги Аквитанские были покорными, то император Фридрих Барбаросса, как только сел на трон, кажется, не слишком-то обращал внимание на этот декрет. Вы думаете, что он мог одобрить заявление Папы Адриана, в котором утверждалось бы, что его империя является ленным владением римской Церкви? Если Церковь царствует над умами, император рассчитывает на мечи франков, чтобы победить романизацию своих владений. Разве это смешно? И тем не менее, чтобы его унять, отовсюду посыпались советы, в том числе и от святой женщины Хильдегарды из Бингена. Увы! Ничего не помогло!

Алиенора промолчала, услышав имя той, к пророчествам которой сам Барбаросса был чувствителен. Хильдегарда сурово осудила Алиенору во время ее развода: «Ты посмотришь вокруг короля, но не найдешь мира. Уйди от всего этого! Останься верной Богу и людям!»[45]

– Успокойтесь, отец мой, – продолжал Генрих, – я не император Фридрих Барбаросса, но король, которому необходим разум, чтобы править и восстановить обескровленное королевство.

– В течение всего XI века, – перебивает Жоффруа, не отвечая королю прямо, – мы присутствовали здесь при беспримерном религиозном порыве. Почти повсюду вера торжествовала. На место хаоса пришел труд, уважение Господа и порядка. Аббатства соперничали между собой в рвении. Вот что надо нашей Церкви. Очистительный порыв и отказ от жестоких нравов, корыстолюбия, лени, роскоши, а также скупости.

Вмешалась Алиенора:

– Расскажите нам, дорогой отец, об этих приходах, которые возникают и возрождаются под строгим надзором тамплиеров. Их много, и они процветают, кажется, на плато Миллеваш и по соседству с Бугранефом.

– С опасностью для своей жизни, – ответил Жоффруа, – эти люди заставляют уважать Церковь Христа на Востоке и защищают его могилу. Однако герцогиня не упомянула наши крупные аббатства, большинство из них восстали из руин после разграбления Нормандии. С X века появляются замечательные аббатства Троицы, в Пуатье и в Миллезе, и, конечно, большой монастырь герцогов Монтьернеф[46], заложенный клюнийцами. Это старое бенедиктинское аббатство Сен-Савен, без сомнения, самое волнующее, потому что паломники приходят сюда издалека, чтобы учиться, а художники, которые сотворили фрески, выполнили наше пожелание: приобщить верующих к истории Христа и Сотворения мира. Потому что все наши верующие не умеют читать. Но скажите мне, сир, вы совсем недавно крестили еще одну маленькую христианку, маленькую Матильду?

– У меня едва было время увидеть ее хотя бы мельком, прежде чем присоединиться к моей супруге и к вам, – сказал Генрих. – Но рассчитываю, что буду часто ее видеть.

У Алиеноры были нехорошие предчувствия касательно первой встречи Генриха с их маленькой дочерью, после смерти старшего сына. Было ли это связано с воспоминанием о рождении первых дочерей, нахлынувшем на Алиенору, рождении, которое можно сравнить с божьим наказанием, а не с праздником? Казалось, она страшилась осуждения Плантагенета, как прежде Людовика VII.

Жоффруа дю Лору, который был в курсе всех перипетий распада пары Алиеноры и Людовика VII, констатировал, что последние слова Генриха оказали на нее благоприятное действие. Он молил Бога уберечь эту пару от всех опасностей супружеской жизни. Успокоенные, все трое подъезжали к Сен-Савену. Своим названием аббатство было обязано некоему Сабинасу, пришедшему из знаменитого аббатства в Лигюже в VIII веке[47]. В церкви раздавалось мелодичное пение, чистые голоса достигали нефа.

Переступив порог, они были ослеплены ярким светом в церкви и поражены удивительно слаженным пением. Вверху над кафедрой – восхитительная фреска: казалось, сам Христос, со строгим лицом и величественной фигурой, приветствовал их. В ней смешались Восток и Запад. Различные виды растений соседствовали друг с другом. Зонтичные сосны и древовидные папоротники, орешники и деревья, из которых добывали ладан; мирское и божественное перемешалось в праздничной путанице.

На хорах Алиенора узнала работу замечательного мастера, который учил молодых художников изображать фигуры в римской манере: их одежды напоминали драпировку античных статуй. Три доминирующих цвета фресок[48] – коричневый, желтый и светло-зеленый – словно играют различными оттенками в свете яркого и такого недолгого декабрьского солнца. Под купол храма уходят фрески замечательной работы. Алиенора останавливается в четвертом пролете под фреской, изображающей двери рая, и долго рассматривает портрет праматери Евы, сидящей на поросшем травой бугорке. Ева как будто находится вне времени. Она размышляет. Мощное веретено как доказательство того, что на ее долю выпал тяжелый труд, отягчающий ноги, огрубляющий кожу рук, а под складками одежды угадывается живот женщины, которой предстоит рожать в муках. К счастью, жизнь торжествует, и род человеческий продолжается. Алиенора чувствует себя ничтожной перед этой божественной фреской.

Генрих же направляется под своды нефа, к самому крайнему пролету, привлеченный семейством Ноя, выходящим из ковчега. Он видит в этом фрагменте символ будущего своего королевства. Виноградарь Ной ему нравится. Алиенора и Генрих оказываются в центре церкви и, будучи суеверными, почти бегут от фрески, изображающей Каина и Авеля. Прежде чем войти вслед за Жоффруа в крипту, они задерживаются рядом с молодым художником, воскрешающим краски на стволе колонны. Все краски получены из настоев растений. Каждый цвет по-своему символичен, но свой рецепт получения красок художники держат в секрете.

Воспользовавшись отсутствием Жоффруа, который остался в крипте[49], Генрих берет свою супругу за талию и, укрывшись за колонной, обнимает ее совсем как раньше. Конец тайной войне, соперничеству гордости, ревности, необходимости соблюдать этикет. Конец стычкам, вспышкам гнева, плохому настроению. К Алиеноре возвращается ничем не омраченное счастье. Генрих снова становится необузданным пылким рыцарем. Возможно ли, что он будет любить ее так же страстно, как и в первые дни супружества? Она все еще верит в это и, закрывая глаза, протягивает руки в горячей молитве.

– У вас получилась замечательная маленькая девочка, которая мне очень нравится, но у вас троих – моей матери, моей жены и моей дочери – едва ли хватит сил, чтобы дать мне отпор, – шутит он.

Когда Жоффруа поднимается из крипты и видит молодые, сияющие лица короля и королевы, ему очень хочется защитить счастливую пару от безумия власти, этой страшной болезни, пожирающей великих мира сего.

Рождественский праздник в Бордо обещает быть хорошим. Однако мнения об Алиеноре и Генрихе разделились! Некоторые приветствуют прибытие пары доброжелательно, число прошений, подаваемых им, все растет. Генрих весьма ценит Аквитанию. Он женился на самой прекрасной женщине, главное, наследнице этих земель. Став королем Англии, он может повысить цену на это так называемое гасконское вино, которое будет экспортировать в Англию. Кораблей с большим водоизмещением становится все больше, как и барж, соединяющих Жиронду с пристанями[50] города.

Более пессимистически настроенные жители Бордо видят вещи в мрачном свете. Они знают Плантагенетов и их аппетиты, прекрасно понимая, что для того, чтобы новый герцог отдал предпочтение винам Гаскони, а не винам Пуату и Анжу, нужно сразу же раскошелиться. Горе Бордо, если Плантагенету не будет оказано гостеприимство, которого он требует. Тогда, как и в Лиможе, он снесет с лица земли фортификационные постройки города, потом вытащит из своего капюшона какого-нибудь анжуйца или англо-нормандца и поручит тому править от имени короля. Он установит свою дисциплину. Осторожно, бравые парни из Бордо, берегитесь нового короля Англии! Он выберет вина архиепископа Жоффруа, если захочет, однако уже поговаривают, что плевать хотел Плантагенет на город Бордо, что его взгляд упал на Онис – конечно же из-за соли, – и теперь он собирается крошечный порт Ла-Рошель превратить в порт по своим меркам. Вот о чем шепчутся приближенные короля. Генрих не любит Бордо, и ему не нравится, что его принимают во дворце Омбриер, где происходила первая свадьба Алиеноры с Людовиком Капетингом.