И вдруг начинается самоликвидация районов. Фотосфера расцветает вспышками антиматерии, сжигающей мои мосты, уничтожающей миллиарды гоголов, и всё ради того, чтобы изолировать меня, словно вредоносный вирус. Уничтожение распространяется со скоростью лесного пожара, и вот я остаюсь в одиночестве.

Я пытаюсь скрыться в процессах небесной тверди, превращаюсь в медленное реверсивное вычисление. Но всё напрасно: они меня выследили. Чены и творцы окружают меня, мельтешат вокруг, словно лилипуты перед Гулливером, и хватают меня.

А потом появляются невидимые раскалённые скальпели для разума.

Они разрезают меня на части. В первую очередь лишают метамозга – способности модифицироваться, формировать нейронную ткань. Я обездвижен, мёртв, не имею возможности менять облик по своему желанию, взят в плен. Но они позаботились о том, чтобы оставить мне осознание утраты.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

В конце концов лезвия добираются до тайника, построенного мной самим много-много лет назад. В голове вспыхивает пламя и уничтожает мои секреты.

И вот я, полностью обнажённый, оказываюсь в стеклянной камере. Мозг, лишённый усовершенствований, гудит от фантомной боли. В руке оружие. За каждой из четырёх стен кто-то ждёт.

Сотрудничество или предательство?

Пока Дуни её ждет, Таваддуд в спальне примеряет новое лицо.

Она всматривается в своё отражение в зеркале. Образ, созданный ею для господина Сена, уже развеялся, и теперь перед ней обычная женщина в белом трико, в котором её широкие бедра не выглядят стройнее. Необычная? Не сегодня. Она проводит рукой по непослушным волосам, но не собирается ничего с ними делать, а просто выбирает короткую накидку с капюшоном, чтобы их прикрыть. После недолгого колебания Таваддуд надевает старые атар-очки, принадлежавшие ещё её матери. Сквозь их круглые золотистые линзы почему-то легче смотреть на мир.

Затем она берёт свою медицинскую сумку и присоединяется к сестре на балконе жилого крыла дворца, чтобы дожидаться подъёмника. Сестра неодобрительно хмурится на очки.

– Они не соответствуют форме твоего лица, – говорит она. – Мама, бедняжка, никогда не отличалась хорошим вкусом. Я уверена, ты была бы просто очаровательной, если бы следовала законам стиля.

Ты совсем не знала нашей матери, думает Таваддуд. И меня тоже не знаешь.

Она старается не замечать колкостей Дуни. Целый день Таваддуд провела дома и теперь с удовольствием наслаждается лёгким ветерком и теплом послеполуденного солнца.

Отцовский дворец похож на руку, торчащую из Осколка Гомелеца, или гигантское растение, поднимающееся по стене: пять высоких зданий, когда-то стоявших вертикально, а теперь повёрнутых горизонтально и обросших многочисленными галереями, соединённых между собой пристройками, балконами и висячими садами. Откуда-то сверху доносится слабое протяжное эхо печальной музыки джиннов. Из Тахта, дворца купцов, торгующих гоголами, поднимаются запахи пищи, разносимые тёплым ветром. Снизу, словно ростки плюща, к Осколку Гомелеца тянутся тонкие минареты, извилистые платформы и вертикально поднимающиеся улочки. Сам город далеко внизу теряется в туманной пелене, сквозь которую мерцают лишь пурпурные, золотые и синие огни.

Осколок представляет собой сегмент цилиндра высотой два километра – часть орбитальной колонии О’Нила, где жили предки Таваддуд. При падении оболочка цилиндра раскололась, словно яичная скорлупа, – миллионы тонн алмазов, металла и загадочных материалов, бывших в ходу до Коллапса, рассыпались мелкими обломками, а сам цилиндр разбился на пять Осколков. Они вздымаются к утраченному небу, охраняя потаённый и благословенный Сирр, последний человеческий город на Земле.

За спиной Таваддуд раздаётся кашель.

– Прошу простить мою сестру, – говорит Дуньязада. – Она такая мечтательница, что порой мне приходится проявлять твёрдость и обращать её внимание на реальный мир.

– Аун знает, как в эти трудные времена Сирру необходимы мечтатели, – отвечает ей низкий мужской голос.

Таваддуд оборачивается. На балконе рядом с ними стоит мужчина. Он строен и невысок, ниже Таваддуд, с бледной сальной кожей, и выглядит усталым. На нём богатая чёрная с серебром одежда, имитирующая традиционный костюм муталибуна, но сшитая из странной, произведённой в Соборности ткани, дрожащей на ветру. Длинные распущенные волосы, вытянутое лицо и вместо одного глаза – кувшин джинна. Чеканный латунный сосуд, заменяющий левый глаз, поддерживается кожаным ремешком. Человеческий глаз мужчины ярко-зелёного цвета.

– Я и сам мечтатель, – произносит он неторопливо, словно декламируя стихи. – Иногда я слепой нищий, представляющий себя Абу Нувасом, а выпитое утром вино и красивые дамы, такие как вы, только мои фантазии. Но я уверен, что никогда и не мечтал увидеть своё ужасное отражение в ваших глазах, так что вы, спасибо Ауну, наверняка настоящие.

Абу Нувас целует руку Таваддуд, и его латунный глаз ярко блестит в лучах солнца. Лёгкое прикосновение его холодных сухих губ – словно щекочущая ласка джинна. Пальцы у него слегка дрожат, и он быстро отдёргивает руку.

– Господин Нувас, это моя сестра Таваддуд. Позвольте поблагодарить вас за согласие её сопровождать. Видите ли, она очень трепетно относится к своим благотворительным делам, иначе назначила бы встречу в более подходящем месте.

Таваддуд изучает Абу Нуваса и задерживает на нём взгляд дольше, чем принято. Его улыбка становится неуверенной. Женщина решительно выпрямляется. Теперь она не Таваддуд, паршивая овца в семье Гомелец. Это Таваддуд, гордость Дворца Сказаний, возлюбленная Аксолотля.

Нет, сестра, ты совсем меня не знаешь.

– Моя сестра шутит, – негромко говорит Таваддуд. – Я не хотела показаться высокомерной. – Она снимает атар-очки и улыбается Абу Нувасу той же улыбкой, какой одаривала господина Сена и своё отражение в зеркале. – Но я с удовольствием приму ваше предложение меня сопровождать и, надеюсь, услышу ещё немало приятных слов. Я и не знала, что вы поэт.

Она протягивает руку Абу Нувасу. Тот выпячивает грудь и делает шаг вперёд.

– Просто любитель, милая госпожа. Я произношу слова, которые приходят в голову муталибуна во время странствий по пустыне, это лишь блёклое отражение вашей красоты.

Таваддуд смеётся и награждает его другой улыбкой, более тёплой, чем предыдущая.

– За такие слова я позволила бы себя сопровождать даже слепому нищему, лорд Нувас, – отвечает она.

– Прошу вас, зовите меня просто Абу.

Дуньязада смотрит на Таваддуд с нескрываемым изумлением. Таваддуд поджимает губы.

– Дорогая сестра, разве ты не говорила о срочных делах в Совете? Я не сомневаюсь, что они очень важны. Мы все должны служить отцу и городу по мере своих сил.

Подъёмник представляет собой дребезжащее аналоговое устройство с гибкой рамой. Эта металлическая сороконожка передвигается, цепляясь за рельсы, проложенные по Осколку. В лицо дует приятный ветерок. Некоторое время Абу Нувас кажется полностью удовлетворённым тем, что держит Таваддуд за руку и любуется разворачивающимися перед ними видами города. Таваддуд рада молчанию, которое позволяет ей собраться с мыслями.

Ты ещё пожалеешь об этом, Дуни, горько пожалеешь.

На востоке простираются горы и оранжереи, а дальше расстилается море. На севере лежит Город Мёртвых с рядами серых безликих построек. Таваддуд поспешно отворачивается от него.

Над самим городом возвышается шпиль Базы Соборности – массивной алмазной башни, ощетинившейся статуями героев, которые превышают даже Осколки. Она маячит над рынками гоголов, которые постепенно уступают место широким улицам и низким зданиям в тени Осколков Угарте и Узеда. В лучах солнца верхние сегменты Базы кажутся золотыми. Башня постоянно меняется, иногда очень медленно, иногда прямо на глазах, новые шпили поднимаются и опускаются, поверхности и статуи поворачиваются. Каждые несколько секунд грохочут раскаты и сверкают вспышки, и светящиеся потоки мыслевихрей несут приказы Соборности к Ковшу, который сооружают в небе мастера Внутренней Системы.