«О чем еще они там могут фантазировать?» — думаю. Хотя, раньше я тоже мечтала. Но в один день всё кончилось, пропало. Поэтому, сейчас я смотрела в корень, словно в глаза правде. И видела там лишь то, от чего моё разочарование достигало зенита.

— Вот и настал момент истины, — прошептала я, когда последний из сборища врачей задвинул за своей пятой точкой стул. Довольно долго все прибывают в молчании и озабоченно перебирают бумаги, шуршат рентгеновскими снимками и прочей макулатурой, якобы погрузившись в раздумья. Только я-то вижу — всё это игра на публику. Они только делают вид, а потом произнесут парочку из шаблонных фразочек, не больше. Выразят, как им жаль и на этом всё закончится.

Я продолжаю упираться в них взглядом. Но никто на меня. Нахохлившиеся индюки стесняются на меня смотреть. И правильно. Половину врачей знать не знаю и не хочу. Они только тянут время — моё время! Я замечаю, как мой лечащий врач — теперь Итан Миллер, после того как Такаги буквально передал меня в его распоряжение, смотрит на меня, как будто что-то говорит, но я знаю, что на этой встрече он последний, кому дадут право голоса.

Тут моё терпение лопается, я говорю:

— Ну, и кто из вас уже осмелится сказать мне, как же все «хреново»?

Один из врачей замирает, другой нервно сглатывает, я вижу, как дергается его кадык, третий отхлебывает воду из стакана, четвертый платком вытирает пот со лба. Мне смешно от одних их нелепых лиц.

Наконец, одна морщинистая физиономия, откашлявшись, прочищает горло, как будто, ему вступительную речь зачитывать. Ну-ну. Давайте. Обожаю слушать признания.

Он начинает говорить так серьезно, успокаивающе, тщательно подбирая слова, прямо музыка и только:

— Вы же понимаете, мы не можем предвидеть все послеоперационные осложнения, которые могут возникнуть.

Жалкий лепет оправдательных слов. Не хочу ничего слышать.

Тут вступает другой голос и это заставляет меня сфокусироваться на человеке, которому он принадлежит. Это «светило» медицины решило взять слово:

— Все серьезнее, чем мы думали, — сказал он без утаек. Из-за многочисленных приступов и хирургического вмешательства сердце уже очень слабое. И если до какого-то времени его еще можно было поддерживать, то теперь всё — лимит исчерпан. Учитывая количество образовавшихся на сердце рубцов, она прошла долгий путь.

— Но как же? — вопрошает моя мать.

— Ведь люди живут с таким диагнозом без крайних мер!? — подхватывает отец.

— Да, есть люди с пороками сердца и многие из них живут полноценной жизнью. Однако, установление такого диагноза — это почти всегда является показанием к хирургическому лечению, но даже оно не дает стопроцентной гарантии на счастливую жизнь. Мы делали всё от нас зависящее, но у организма свой маршрут функционирования.

Я смотрю на отца, лицо у него угрюмое, сухое, безжизненное. Он тоже догадался? Мать рыдает, мне больно на неё смотреть. Ну и за что им эта пытка?!

Однако он продолжает, даже не подозревая, что рвет их сердца каждым словом:

— Тревожных сигналов хватает. Но насколько я могу судить, ситуация не безнадежна. Однако и благоприятных прогнозов я вам дать не в праве. Ей требуется трансплантация сердца — это факт. Сейчас это обговаривается с руководством больницы и в ближайшие дни вас включат в лист ожидания. Но с этого момента мало, что зависит от кого-либо из нас, кроме неё и её организма. Главное — это стабильное и гармоничное взаимодействие системы без всяких внешних раздражителей. И в первую очередь — это полный эмоциональный самоконтроль.

Конец его монолога я дослушивала сквозь завесу — мутной, темной, вязкой жидкости. Потому что я знаю, что донора того же типа крайне затруднительно найти, что важно максимальное соответствие факторов иммунных систем у донора и реципиента. И поэтому, прокрутив всё это в голове, я сделала то единственное, что могла сделать, то, в чём нуждалась с тех самых пор, как началась вся эта свистопляска: закинула голову и расхохоталась, как последняя истеричка.

Так просто, оказывается, со всеми этими: тенями, мыслями и прогрызающими чувствами, когда знаешь основу. Но вот, на душе тоска несусветная, ибо, перспективы — это я вижу ясно — передо мной открылись не самые радужные. Поэтому-то сейчас меня посещают те же мысли, что и вчера, и год, и три назад. Все вещи — бессмысленны. Действия, направленные на них — бессмысленны. И все они имеют одно — бессмысленное завершение.

Все мы изначально знаем ответы на терзающие нас вопросы, но все мы от них старательно отгораживаемся. Правда не нужна ни одному из нас. Потому что, правда — это короткое одеяло, одеяло, под которым всегда мёрзнут ноги. Его можно натянуть, завернуть, но его всегда не хватает. Можно ворочаться, брыкаться, но укрыться им нельзя. И с рождения до самой смерти оно закрывает только наше лицо, искаженное плачем, воплем и визгом.

Не знаю, но после стольких разочарований, кому-кому, но не мне испытывать боль, но почему тогда? Я словно потеряла часть себя. Дважды. Тревога нарастала. Отчаяние заполняло меня.

— Хочу воды, — говорю я. Встаю и выхожу, намеренно, не закрыв дверь. Подглядывая в тонкую щель, я вижу сгорбившиеся спины моих родителей. Какое-то время они сидят, молча, не глядя друг на друга.

— Я надеялась, что все обернется иначе, — неожиданно проронила мать, сопротивляясь телесной дрожи.

Папа устало потер глаза. — Если она умрет… — начал он и умолк, не в силах продолжать. Он стиснул руку матери, словно пытался позаимствовать у неё силы, но их не было уже ни у кого.

Краем уха я различаю, как распинается тот индюк, что начал весь этот разговор. Его успокаивающие и утешающие слова — сплошная заурядность! И тут до меня доходит — это же главврач. И как я не узнала его лицо? Лицо — самого главного обманщика, который обещал, что у меня все будет хорошо.

«Ненавижу! Ненавижу их всех!» — мысли в моей голове переполняют меня, словно беззвучный крик, раздавшийся в глухом ущелье скал. И я хочу доказать всему миру — ободряющие пророчества не претворяются в реальность!

Вся жизнь — это натянутые отношения, как струны гитары: стандартные улыбки, «ядовитые» поцелуи, фальшивые обещания, «напутствующие» советы и все те чувства, которым мы не верим, но все же продолжаем искать их, упиваясь ложными заменителями.

Я охапкой хватаю воздух, подобно хворосту, кидаю в легкие и сжигаю разом. Выдыхаю, сглатываю и раздраженно пинаю дверь, которая тут же ударяется о стенку.

Вот, бывает же такое, что всё проходит, эмоции усмиряются, страсти утихают, включается скептицизм и начинаешь трезво оценивать и принимать вещи такими, какие они есть!? Но, черт возьми, почему тогда я на это не способна?

Немая сцена. Все застыли, как будто их глиной обмазали и в печке обожгли. И лишь мой врач ехидно усмехнулся.

— Да, я в своем репертуаре и меняться не собираюсь! — заявляю я.

— Дорогая, ты не должна… — говорит мама и тут же теряет силы закончить фразу.

— Быть здесь, — заканчивает за неё отец.

Я качаю головой:

— Нет, я как раз там, где мне и нужно быть. Мам, пап — довольно, все мы знаем о том, что меня ждет. И ничто это не изменит, даже они — я тыкаю пальцем в эту группу с клятвой Гиппократа. — Ты же видишь, они заранее отмазываются от меня.

— Полина, — ахает мать.

— Ради бога, — выдыхает отец.

Я закатываю глаза.

— Давайте хоть раз обойдемся без него. Нет его! Нет!

Мама закрывает лицо руками, но всхлипы всё равно выдают её.

— Пожалуйста, — отец умоляюще смотрит на меня.

Я отвожу взгляд и таращусь на врачей.

— Ну, что, процесс лечения закончен? Все враньё? Сказали бы сразу, что я обречена. И мне не избавиться от этого. Я никогда не излечусь. И умру.

— Может, это потому, что у нас противоположные цели? — выдает Итан Миллер, явно недовольный тем, как я себя веду.

Я пробормотала себе под нос и ответила взглядом, в котором был вопрос: это именно то, что вы хотели сказать?

— Сядь и успокойся, — не унимается он. — Ты не в той категории пациентов, чтобы уже хоронить себя заживо.