С того дня все дни тянулись томительно долго, уходя все дальше в прошлое. У меня начались проблемы со сном, я всё время просыпалась посреди ночи, потому, что мой мозг никак не мог перестать анализировать и отделаться от воспоминаний, постоянно преследовавших меня. Всё это вертелось в моей голове, не давая мне покоя. Я могла не спать по пять ночей подряд. Просто лежала и смотрела на ползущие блики, отражающиеся на потолке от фар машин за окном, считала выдуманных овечек, разглядывала ноги, руки, бинтовой корсет и заходилась рёвом от одной мысли, что же ждет меня под ним. Могла просидеть всю ночь, пытаясь понять, как же мне быть? Я постоянно прибывала в какой-то настроенческой прозе. Зависела от малейших колебаний в свой адрес — то, не сдержавшись, говорила о чувствах чересчур прямым текстом, то снова уходила в детали и намеки, то врала и закатывала истерики. По киношным меркам за все свои разносторонние дебюты я уже должна, как минимум, быть номинирована на «Оскар».
Спустя четырнадцать дней и ночей, с меня сняли бинтовой бандаж, и вера моя рассыпалась на кусочки. Я знала, что у меня будет шрам, мы говорили об этом. И мне казалось, что морально я готова к этому, но я ошиблась. Шрам был настолько уродлив и проходил посередине моей груди. Об этом было больно думать, не то, что смотреть. Я сдерживалась изо всех сил, но из груди вырвался нечеловеческий возглас, почти крик и я зашлась слезами. Плакала так, что распух нос, и глаза превратились в щелочки. А неприятные ощущения на месте разреза после операции только усугубляли положение, не давая забыться. Тем вечером я написала в своем дневнике: «Красива? Нет. Пуста? Почти наверняка. Сегодняшний день выпит до дна. И я опять потерялась где-то…».
Шли рабочие дни, а я лежала в палате с мыслью, может, завтра я всё-таки не проснусь. Я не могла сидеть, не могла стоять, мне было сложно на чем-либо сосредоточиться. Я стала неуравновешенна. Неожиданное радостное состояние, так же быстро сменялось депрессивным раздражением. У меня ослабела память, появилась рассеянность. Я часто пропускала слова мимо ушей и не обращала внимания на окружающее, погружаясь в свои мысли, а иногда, проснувшись утром, я не могла вспомнить, что вчера я смотрела по телевизору или о чем разговаривала с кем-то в коридоре. В моей карте записали — снижение концентрации внимания.
«Переживать по этому поводу не нужно ни пациенту, ни его близким, — сказали светила медицины, — обычно, эти симптомы проходят в течение месяца после операции. Это временно, не о чем волноваться».
Так прошел месяц. Все дни были похожи один на другой. Все по расписанию — приём таблеток, процедуры, анализы. Мне регулярно измеряли сахар и холестерин, пичкали лекарствами для нормализации артериального давления, препаратами и биодобавками. Я подчинялась, но есть мне не хотелось и, в конце концов, у меня развилась анемия.
— Ты не ешь. Совсем. Ты же понимаешь, что надо? — сказал твердо мой личный надзиратель.
Я понимала, но не могла. Когда нет желания, потребность отпадает сама собой.
— Если ты не будешь потреблять пищу, нам придется вводить её внутривенно, как пациентам, находящимся в коме.
Проколом больше, проколом меньше — никакой разницы.
— Я знаю, через что тебе приходится проходить: сказываются недосыпание, постоянное эмоциональное напряжение и всё остальное, но пойми — это не повод отказываться от пищи.
Он наверно даже не подозревает, что я не только не хочу питаться. Я не хочу никого видеть. Я не хочу ни с кем разговаривать. Чем меньше людей в моей жизни, тем лучше.
— Знаешь, когда нам кажется, что мы чего-то не можем, что у нас больше нет сил, на самом деле мы в такие моменты истощены процентов на десять, не более. Люди любят себя жалеть, а это одна из главных преград на пути к их целям. Никто и ничего не принесет нам на блюдечке с голубой каемочкой, нас могут лишь подтолкнуть к желаемому, но дойти до конца — это лишь наша забота.
— Прошу вас, уйдите, — шепчу я. — Оставьте меня одну.
Он смотрит на меня, и я хочу, чтоб у него не нашлось слов, чтоб ему было погано от понимания, что он беспомощен и бесполезен, как врач, психолог и человек. Но всезнающее око продолжает вещать:
— Если ты не возьмешься за ум, ты не сможешь поправиться. Твой пассивный настрой только усугубит твоё состояние и ничего хорошего не принесет. «Легко говорить, находясь по разные стороны баррикады» — думаю я.
Он тяжело выдыхает:
— Прошел уже месяц, ты можешь больше двигаться, делать упражнения — это для твоей же пользы, но ты только постоянно лежишь пластом.
Я уверенна, он бы приплел много еще чего, но зашла медсестра и сообщила, что его срочно вызывает главный кардиохирургического отделения. И ему пришлось уйти. На этой ноте закончился его монолог.
На выходных ко мне пришли родные и, конечно же, мама с порога начала поучать меня.
— Ты что, решила покончить жизнь самоубийством? Я не подала ни единого признака жизни. Родители переглянулись.
— Милая, поговори с нами, пожалуйста? — сказала она, садясь рядом. — В последнее время ты постоянно молчишь, если ты не сделаешь шаг на встречу, никто не сможет помочь тебе преодолеть то, что тебя гложет. Я посмотрела исподлобья на маму и натянула пододеяльник на голову, создавая себе изоляцию. — Это не выход, — сказала она, переполненная решительности. — Я не понимаю, чем вызван твой враждебный настрой? Смотри, мы принесли тебе вкусностей, — и она стала рушить мое тряпичное укрытие.
Я и рта не открыла, но когда она пыталась засунуть в меня кусок нарезанного яблока, я сердито оттолкнула её руку. Однако, она повторила попытку, настаивая на своём.
— Если так будет продолжаться, — огрызнулась я, — я покончу с собой.
Она не смогла ничего на это мне ответить. Может, подумала, что я притворяюсь или решила не провоцировать, но думаю, сейчас я была на это вполне способна. Кажется, я дошла до черты, которую не следует переступать, но, не смотря на предупреждение, я сделала это. Недуг, какой бы он не был, отличает тебя от других людей, он не всегда заметен, если не знаешь подробностей, можно замаскироваться и продолжать жить дальше, держа всё в себе, но это изматывает, изнашивает изнутри. Притупляется чувство реальности и кажется, что всё интересное проходит где-то рядом с тобой, не затрагивая тебя даже немножко. И ты мысленно начинаешь думать о встрясках, о том, что даст почувствовать себя еще хоть на что-то способной, ощутить, что ты еще часть своей жизни, а не пустая оболочка с эхом собственной души. Поэтому, я так хотела, чтоб мама правильно истолковывала мои поступки, что я не просто комок неприятностей, а человек, который не знает, что ему делать. Может это и бросание из крайности в крайность, но своего рода, это моё спасение от самой себя. Потому что, с того момента, когда медицина отобрала у меня последнюю надежду, я жду смерти, а она меня.
Ночами я не могу спать, а уснув — утром не хочу просыпаться в эту безысходность. Осточертело. Всем завидую. Жить хочу и не хочу. Вижу себя за пределами того, откуда можно выбраться и чувствую что уже совсем скоро, совсем скоро… И даже не с кем поговорить начистоту, потому что, такие вещи начистоту не говорят, тем более близким стало бы только хуже от таких разговоров. Поэтому, я не могу всего им объяснить, есть вещи, о которых лучше забыть, похоронив в себе.
— Посмотри, что они со мной сделали, — сказала я, показывая рубец. Припухлость уменьшилась, краснота спала, процесс заживления шел по плану, болей сильных не было и меня лишили обезболивающего. Но, даже не видя его, я чувствовала изъян своего тела. По сути, он прямо говорил мне: «посмотри же, какое ты чудовище!». И это разъедает меня, словно я барахтаюсь в бассейне, полном пираний.
Я ожидала, что сейчас она начнет использовать ободряющие слова, но вместо этого она стиснула меня в объятиях. Я постаралась выпутаться из её обвивающих рук, с мыслью о том, что это — не очередная её стратегия. И переживать такое, куда не выносимее, чем слушать бредни о чрезвычайной важности миссии — веры и надежды в моём несчастном существовании. Более в этот день мы не затрагивали эту тему. Мы вообще ни о чем не разговаривали. Я обороняла нерушимую стену молчания и лежала, подобно трупу, почти не шевелясь. А родители не посягали на моё внимание, точнее не наседали со своими теориями, просто находились рядом. Однако, ближе к вечеру, когда едва знакомый врач зашел осведомиться о моем состоянии — гармония была нарушена. Это был один из старейшин госпиталя с практикой в несколько десятилетий. Он без чувства стыда отозвал моих родителей в сторонку и спросил на счет того, не изменила ли я свое мнение и не закончила голодовку?
