На нашей северной доске ясно виден, как бы обнажился, один из тайников иконописи — ее связь с детским пониманием мира.

Надо поискать в себе эти заглохшие детские впечатления от впервые познаваемого: фигура и сверху, и с боков, и сама по себе, и вместе с окружающими домами, «горками», водами — как это рисуют дети; может, поймешь тогда и иконное письмо?

«Изображение неизобразимого» — это ведь тоже впервые познаваемый «новый мир». Его цветовой гиперболизм — потому что он «новый»; плоскостность — потому что он не такой, к какому мы привыкли; и эта плоскостность к тому же дает возможность яснее и больше всего изобразить. Разные способы выделять главное (начиная с нимбов). Цветом передавать событие. Соединять воедино разные измерения, прибавить к этому надо еще интересное, неразгаданное до сих пор мастерство — технику старинной живописи (простоявшую века), особенно в тех иконах, где видна рука великоискусного, а то малоискусного мастера, но видна рука.

Такое сочетание «детского» с высоким мастерством, наверное, всех и пленяет, и до сих пор удивляет!

Пути-дороги [24]

Беру эпиграфом эти чудесные гоголевские слова для всех своих поездок, так согласны они с восторгом глаз, увидевших что-либо новое.

Альбом я назвала «Пути-дороги» — по-песенному: «А где нет пути-дороги, тут протариваем…» За последние годы «проторилось» много новых дорог, и всегда можно найти неведомые. Я разделила альбом на шесть разделов: Москва; Подмосковье («Округ Москвы» — сказали бы раньше); «На одно поприще» от Москвы — «На одну коломенскую версту», «На одно девяносто»; «На два поприща» — «На два девяносто», «На две коломенские версты», как когда-то какая-то баба клюкой намерила; За «Золотыми воротами» Владимира; Волга, Ока.

Вся эта старинная словесная география подходит к теме альбома, связана с остатками истории среди современной жизни. Хочется такие слова вставить в альбом, как старинную архитектуру в пейзажи.

«Пути» — по воде (Волга, Ока), «дороги» — по земле, так писал когда-то Пришвин, сохраню эту словесную старину в названиях глав альбома.

Когда я еду куда-нибудь в памятные места, я не беру с собой путеводитель, а если и беру, то читаю уже на обратном пути, после всего увиденного и зарисованного. Лучше ехать в незнаемое и быть как бы первооткрывателем. А потом можно и уточнить — что, когда и кто строил, какова история этого веселого или грозного прошлого. Сначала место, а потом об этом месте, вспоминая увиденное.

Мы все сейчас любим путешествовать. Видно, пример тверского купца Афанасия Никитина, ходившего за три моря еще в XVII веке, нам по душе. В Индии он молитвенно и грустно смотрел на сияние Большой Медведицы на небе, мечтая вернуться в родную землю. Знаменит и памятен он тем, что оставил записки своих путешествий, пришелся, видимо, по душе своим современникам — народу. Тень его осталась даже в русских сказках: «Никита — городам бывалец, землям — проходец».

Особенно хороши эти последние слова: «землям проходец», — землепроходец. С малых лет мечтала быть землепроходцем — путешествовать, если не за три моря, то хотя бы от моря до моря.

Я листала когда-то рукопись Никитина в Ленинской библиотеке, убористо написанную полууставом, держала в руках с большим уважением и интересом этот «голос минувшего». Он велит записывать виденное: «что город — то норов, что деревня — то обычай». Гляди, примечай, зарисовывай, чтобы не пропал бесследно сегодняшний день и все «города с пригородами, села с приселками».

Просто пейзажей я включаю немного, потому что тема альбома — это старинные русские города — «чудо-города» и к ним — «пути-дороги».

Раньше, во вхутемасовские времена, я и не замечала на Сретенке, где мы тогда жили, собор XVII века. Как любопытный московский курьез слушала лишь в пасхальные дни «Сердце красавицы…», что наигрывал на колоколах этого собора оригинальный звонарь. Да еще поражалась каждый день разительным контрастом: рыцарских лат и гипсов в мастерских на Мясницкой и очень золотых фигурных куполов с большими узорными крестами, занимавшими весь вид из больших окон — так близко стояла маленькая церковка Флора и Лавра.

Во время Великой Отечественной войны наша история и памятники ее стали всем особенно дороги.

«Были же тогда во всей Русской земле многие тучи скорби, слезы, воздыхания страха и трепета… И в многонародном городе Москве»…

Смело беру цитату из народного «Плача на погибель Москвы» XIII века: «Солнце мое дорогое, месяц прекрасный, о, земля, земля! О, дубравы, дубравы…» Что можно было к этому прибавить в 1941 году? Свою новую любовь ко всему нашему!

Я исходила тогда всю Москву. Из улицы в улицу, по переулкам и окраинам. В центре — Кремль. Мне было странно узнать, что такое очень знакомое и близкое еще по городу моего детства — Нижнему Новгороду слово оказалось греческим: «кремль» — крутая гора, у нас — с XVI века. Наше же слово — город, городище, городня, детинец…

На Красной (прекрасной) площади одиноко стоит церковь Покрова «что на рву» — Василий Блаженный. Вся его узорная пестрота, «огород чудовищных овощей», с детства поражавший воображение «по Грабарю», исчезала при затемнениях города во время войны. Так я его и сделала — силуэтом, как память тех лет.

Я рисовала тогда в альбомах, на небольших листах бумаги — церкви, башни, улицы, переулки, опьяняясь подчас и их названиями: Чертольский, Хрущевский, Сивцев Вражек. Путинки — путь на Дмитров, на Тверь. В Хамовниках — ткачи, на Таганке — кузнецы.

Давно нереставрированные памятники архитектуры естественно входили в военные пейзажи города. Подавляющая красота гиганта Климента из-за стен и домов, недалеко — легкий, невесомый храм Ивана Воина на Якиманке. На окраинах — «сторожа Москвы»: Донской монастырь, Крутицы, Измайлово, Черкизово…

Годы бедствий прошли, и я невольно перешла на более мажорный лад в своих работах. «Луковки», «репки», шатры нашей старинной архитектуры сами к этому призывали. Когда их несколько, группы, ряды — где-нибудь в Ростове, Ярославле, Суздале, — они вписываются в небо и ритмично, и весело. Вспомнишь и «Сердце красавицы…» московского звонаря.

В альбоме даю для начала, из чувства справедливости, свою первую любовь к старине, которую я открыла для себя в 1941–1942 годы в Москве.

Дороги — в голубых глазах по весне, когда небо из звуков и грачиных крыльев стекает на розовеющие деревья. Дни прилета и отлета грачей каждый год самые приметные: очень шумные весной, тревожные осенью. Живые графические узоры на небе.

Для пешехода, по-песенному, дорога сама, как живая, бежала: «мелкие-то ручейки бродом брела, глубокие реки плывом плыла, широкие озера кругом обошла…» Дорога «прямоезжая» не всегда лучшая; «окольная», извилистая часто красивее, а самая интересная — новая дорога, а если она еще с горы на гору — то залюбуешься!

Я еду на машине и гляжу по сторонам. Пейзаж за пейзажем. Целая непрерывная лента пейзажей, если день по душе. Где остановить глаз? Наше Подмосковье с малыми речками, неглубокими оврагами, невысокими увалами — так красиво!

С 1921 года Москва стала моей второй родиной. Но детство — на двух больших реках: кручи, дожди, овраги, просторы — на всех пейзажах сейчас оставляет невольно свой след. Глаза до сих пор не могут по весне насытиться всяким ростом, ручьями, прилетом птиц, половодьем. Хочется сказать знаменитую пушкинскую строчку: «Темный твой язык учу» — немножко по-другому: тайный твой язык учу! Да, учу! И, видно, всегда буду учить, настолько он непонятен.

Ну вот дожили до розовых тропок, до первой грозы… цветут вишни… И триста лет тому назад были розовые тропки. И не одно любопытство и любование тянет глаз к историческим памятникам. Проверяешь свой вкус, увеличиваешь количество лет, прожитых на земле за счет бывшего когда-то.