Жо работает на заводе компании «Хааген-Дац»[4] c самого его открытия, с 1990 года. Получает 2400 евро в месяц. Мечтает вместо нашего старенького телевизора марки «Радиола» купить плазменную панель. Мечтает о «порше-кайене». О камине в гостиной. О полной коллекции фильмов про Джеймса Бонда на DVD. О хронометре «Сейко». И о жене, более молодой и более красивой, чем я, – вот только в этом он мне не признается.

У нас двое детей. Нет, на самом деле их трое: мальчик, девочка и труп.

Наш сын Ромен был зачат в тот самый вечер, когда Жо сказал мне, что я красивая, и я из-за его вранья потеряла поочередно голову, одежду и невинность. Шанс забеременеть с первого раза выпадает одной-единственной женщине из нескольких тысяч – и выпал он, конечно же, мне. Два года спустя родилась наша дочка Надин, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к своему прежнему, идеальному весу. Я осталась толстухой, этакой брюхатой, но при этом порожней бабой, вроде шара, заполненного пустотой.

Я – пузырь с воздухом внутри.

Когда я превратилась в этот пузырь, Жо перестал считать меня красивой и больше ко мне не прикасался. Все вечера он проводил на диване перед телевизором – сначала валялся там с мороженым, которое ему давали на заводе, потом с пивом «33 Export». А я приучалась засыпать одна. И приучилась.

Но однажды ночью Жо меня разбудил. Он был пьян и плакал. Грубо полез ко мне. Мне было с ним не справиться, и я впустила его в себя. В ту ночь ко мне в живот пробралась Надеж – пробралась, чтобы потом задохнуться там в моей плоти и моей печали.

Через восемь месяцев ее вытащили из меня – всю синюю, и сердце у нее не билось. Но у нее были чудесные ноготки, длинные-предлинные ресницы, и хотя я так и не увидела, какого цвета у нее глаза, все же уверена, что эта девочка была красавицей.

В день рождения Надеж, ставший одновременно с этим и днем ее смерти, Жо завязал с пивом. Он перебил в кухне всю посуду. Он орал во все горло, что жизнь – мерзкая шлюха, блядская блядь. Он колотил себя в грудь и по голове, он лупил кулаками по стенам и по собственной душе. Жизнь слишком коротка, орал он во весь голос, это несправедливо. Надо пользоваться жизнью, мать-перемать, орал он, потому что времени нам отпущено всего ничего. Деточка моя, звал он, обращаясь к Надеж, доченька моя маленькая, где же ты? Где ты, лапонька моя? Перепуганные Ромен и Надин – сразу, как он разбушевался, – убежали в детскую, а Жо именно с того дня и начал мечтать обо всяких прекрасных вещах, с которыми жизнь делается более сладкой, а горе становится не таким горьким. О плазменной панели. О «порше-кайене». О Джеймсе Бонде. И о красивой жене. Именно с того дня он и загрустил.

Меня родители назвали Жослин.

У меня был один шанс из нескольких миллионов выйти замуж за Жослена, и я его не упустила. Жослен и Жослин. Симон и Симона. Луи и Луиза. Лоран и Лоранс. Рафаэль и Рафаэлла. Поль и Пола. Мишель и Мишель. Один шанс из нескольких миллионов.

И мне выпал этот шанс.

Хозяйкой галантерейной лавки я стала в том же самом году, когда вышла замуж за Жо, а до того два года работала там продавщицей – пока тогдашняя владелица лавки не подавилась пуговкой, которую пробовала на зуб, желая убедиться, что это настоящая слоновая кость. Пуговица соскользнула по влажному языку в гортанную часть глотки, порвала перстнещитовидную связку и застряла в аорте. Мадам Пийяр и не услышала, как задохнулась, – впрочем, я и сама этого не услышала, пуговица все перекрыла.

Я обернулась на грохот.

Падающее тело мадам Пийяр увлекло за собой коробки с пуговицами. Восемь тысяч пуговиц раскатились по полу, и первое, о чем я подумала, обнаружив трагедию, было: сколько же мне теперь дней и ночей ползать на четвереньках, пока соберу и разложу по местам восемь тысяч пуговиц – металлических, деревянных, штучных, авторских, детских и прочих.

Приемный сын мадам Пийяр, приехавший из Марселя на похороны, предложил мне выкупить лавку, банк дал согласие, и 12 марта 1990 года на фронтоне и на двери лавочки появилась скромная надпись: «Галантерея Жо, бывший Торговый дом Пийяр». Жо этим страшно гордился. «Галантерея Жо, – то и дело повторял он, выпячивая грудь, как будто она украшена медалью. – А Жо, между прочим, это я! Жо, между прочим, это мое имя!»

Я смотрела на Жо, и он тогда казался мне красавцем, я смотрела на него и думала: как же мне повезло заполучить его в мужья!

Первый год моего замужества вообще был ослепительным. У меня появилась галантерейная лавка, у Жо – новая работа, на заводе, и мы ждали появления на свет Ромена.

Надо сказать, моя лавка никогда не приносила большого дохода, да и сейчас не приносит. Мало того что у меня серьезные конкуренты – те самые четыре гипермаркета и одиннадцать супермаркетов, – так еще против меня ополчились, объединившись, три врага: предательские цены галантерейщика, который торгует по субботам на рынке, кризис, запугавший и озлобивший людей, и лень, свойственная жительницам Арраса, – ведь именно из-за этой лени местные дамы и девицы предпочитают доступность стандартной одежды неповторимости ручной работы.

Чем торгую? В сентябре мне обычно заказывают метки – те, что пришивают, или самоклеящиеся, а кроме того, иногда удается продать молнии, нитки и иголки бережливым хозяйкам, которые решили не обзаводиться новой одеждой, если можно привести в порядок прошлогоднюю.

Перед Рождеством раскупают выкройки карнавальных костюмов. Девочкам чаще всего берут принцессу – она всегда была и остается моим лучшим товаром, за ней идут клубничина и тыква. Что касается мальчиков, то обычно на первом месте пират, а в прошлом году все почему-то просто помешались на борцах сумо.

А потом наступает затишье до весны – хорошо, если за все эти месяцы удается сбыть пару шкатулок для рукоделия, две-три швейные машинки и несколько метров ткани. В ожидании чуда я вяжу. Мои модели, между прочим, неплохо продаются. Особенно охотно покупают конверты для новорожденных, шарфы и хлопчатобумажные кофточки, связанные крючком.

Каждый день с двенадцати до двух моя лавка закрыта. Обычно, заперев ее, я в одиночестве обедаю дома. Но иногда, если погода хорошая, мы с Даниель и Франсуазой идем перекусить на террасе «Кабачка» или «Кафе Леффа» на площади Героев.

Эти сестры-двойняшки очень хорошенькие. Прекрасно понимаю: они меня используют, и нужна я им только для того, чтобы выгодно подчеркнуть их тонкие талии, длинные ноги и светлые ланьи глаза, да они и не особо это скрывают. Сидим мы за столиком, на меня ноль внимания, зато мужчинам, обедающим поодиночке или вдвоем, улыбаются и строят глазки. Ну и между собой щебечут и воркуют так, чтобы это было слышно. Их тела посылают сигналы, каждый их вздох – брошенная в море бутылка… Иногда какой-нибудь мужчина бутылку эту вылавливает и за чашкой кофе нашептывает метательнице всякие там обещания… Но все равно приходится разочаровываться: у мужчин ведь ни капли воображения.

И вот уже обеденный перерыв заканчивается, нам пора снова открывать свои заведения. Именно в это время, на обратном пути из кафе, мы неизменно начинаем врать.

Мне осточертел этот город, у меня ощущение, будто я живу в учебнике истории, я здесь задыхаюсь, говорит Даниель и добавляет: через год я буду далеко отсюда, в теплых краях, а еще я сделаю себе новую грудь…

Были бы у меня деньги, вторит ей Франсуаза, я бы все бросила, ни дня бы лишнего не прожила здесь…

А ты, Жо?

Я могла бы сказать: была бы я стройная и красивая, и никто больше в жизни мне не наврал бы, даже я сама. Но я ничего не отвечаю красоткам-двойняшкам, только улыбаюсь.

Не можем не врать. И я вру.

Когда у меня нет покупателей, а у них – клиентов, сестры всегда предлагают сделать мне маникюр, или укладку, или маску, или просто потрендеть, как они это называют. Я ничем не могу отплатить двойняшкам, кроме как связав им что-нибудь. Вяжу шапочки и перчатки, а Даниель с Франсуазой никогда их не носят.