И подумал: «В Петербурге жена бы уже, раз десять заглянула в комнату поинтересоваться, что это мы тут глотку дерем. А Настасья даже носу не кажет…»

И тотчас дверь приотворилась, и вошла Настасья. Не вошла — вплыла, тихо улыбаясь сама себе. В руках она несла кувшин с квасом и две большие кружки.

— Отведайте кваску, сударь, — проговорила она, кланяясь Гаврильчикову.

Тотчас оба мужчины смолкли. Вадим любовался на супругу. До чего хороша. Статная, в теле. Когда Вершков покидал Питер, в моде были то, что в народе именовалось «бухенвальдский крепыш»: кожа и кости, черные круги под глазами, плоская грудь, плоские бедра, руки-спичечки… На это надевали полупрозрачные одежды с разрезами в самых неожиданных местах, и оно, облаченное в странные покровы «высокой моды» ломкой походкой брело по подиуму. Считалось — модно.

Даже дрожь пробрала Вадима при одном воспоминании.

Настасья так же тихо удалилась. И опять остался Вершков один на один с неприятным гостем.

— Итак, когда мы с вами оба немного успокоились, — заговорил Вершков, — может быть, вы все-таки сообщите мне цель вашего визита? Одних неоформленных обвинений маловато.

— Хорошо, скажу прямо, — вздохнул Гаврильчиков. Теперь выражение его лица напомнило Вершкову завуча, которая любила прийти в класс и скорбно начать: «Не хочется о неприятном накануне восьмого марта, но придется. Ученик седьмого „б“ Вася Пупкин (имена варьировались) выбил окно в учительской. Конечно, можно было бы привлечь детскую комнату милиции, но мы решили не поднимать шума и просто собрать по десять рублей с каждого ученика на покупку нового стекла…»

Гаврильчиков сел, уперся кулаком в бедро и с силой произнес:

— Баржа, «Скобкариха-то», а с ней и штуки сукна — все пропало!

Повисло молчание. Теперь, казалось, настал черед Гаврильчикова наслаждаться произведенным эффектом.

— Как это — пропала? — не понял Вадим. — До последнего времени она мирно стояла в порту. С нее нарочно не производилось разгрузки, потому что со дня на день ожидается прибытие Флора… Он, кстати, рассчитывал выручить за это сукно гораздо больше, чем занимал у вас денег, поэтому и ссуда была без процентов… — Тут Вадим понял, что затронул скользкую тему ростовщичества. Гаврильчиков давал деньги без процентов именно потому, что очень надеялся завладеть сукном и прибрать всю выручку от выгодной сделки себе.

— Я прекрасно знаю, на что надеялся Флор Олсуфьич, — хмуро отозвался купец Гаврильчиков, — однако баржа пропала. Я нарочно ходил третьего дня в порт и наводил там справки.

— Не может такого быть! — взорвался Вадим. — Там сторожа были хорошие, вполне надежные люди. Точнее, один сторож. Как его звали — забыл…

— Жила Аникеев его звали, — вставил Гаврильчиков. — Это я тоже выяснил. Только и Жилы этого не видать. Скрылся!

И он хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Чем же я-то могу вам помочь? — пожал плечами Вадим. — Я ведь тоже с Жилой Аникеевым не знаком. И сукна этого не щупал. Просто я доверяю Флору Олсуфьичу. Если он принял такое решение, значит…

Купец не дал ему договорить. Впрочем, Вадим и сам понимал, что попусту мелет языком, тянет время, чтобы хоть на что-нибудь уговорить кредитора.

— Вы остались здесь за хозяина на определенных условиях, — напомнил Гаврильчиков. — Флора Олсуфьича ведь в Новгороде нет, не так ли? Он ведь еще не изволил возвратиться из неметчины — или куда он там подался?

— Именно, — кивнул Вадим. На душе у него вдруг сделалось нехорошо. Какое там удовольствие от «удачного партнера по ролевой игре»! В воздухе отчетливо запахло крупными неприятностями. Странно, что Вадим не уловил этого зловония сразу. Впрочем, все дело в том, что он разнежничался. Сперва на детей любовался, потом на прекрасную и нежную супругу.

— Ну вот, — продолжал Гаврильчиков. Теперь он выглядел совсем иначе. Можно подумать, Вадим — нерадивый ученик, а купец Гаврильчиков — терпеливый преподаватель. Даже как будто ростом стал выше. — А коли его нет и вы — его поручитель, так не угодно ли…

— Что? — спросил Вершков уже совсем подавленно.

— Возместить мои убытки, как положено по договору, — объявил Степан Семенович. — Все несложно, разве что хлопотно. Дом Флора Олсуфьича будет отписан мне за долги его…

— Погодите! — всполошился Вадим. — Как это — «дом отписан»? Вдруг баржа еще найдется? Не может ведь баржа просто взять и пропасть! Такого не бывает!

«Бывает, очень даже бывает, — протянулось у него в голове, тоскливо и томительно, — сам ведь знаешь… Она даже затонуть могла, хоть и у самого берега… Ищи теперь свищи этого Жилу Аникеева… Как он хоть выглядел?»

— Ну, сударь мой, это уж вам решать и придумывать, что там с вашей баржей, а я хочу мои деньги получить точно в срок и так, как это было обещано, — заключил разговор купец Гаврильчиков и встал. — Так что отправляюсь я к приказному дьяку, а вы, сударь, будьте готовы к предстоящему.

— Всегда готов! — сказал Вершков и по-пионерски отдал салют.

Гаврильчиков поморгал, а потом решительно поклонился и вышел.

Оставшись один, Вершков впал в тягостное раздумье. Что мог означать сей визит? Флор всегда отличался тем, что вел свои дела с предельной четкостью и определенностью. Как и приличествует сыну разбойника, он отличался превосходными бухгалтерскими способностями. Рассчитать прибыль, вычесть убыток, добавить проценты… Господи, да Флор умел высчитывать сложные проценты, которые нарастают на первоначальные проценты при некоторых банковских операциях.

Вообще-то христианам было запрещено давать деньги «в рост», под проценты. Этим занимались нехристиане. То есть евреи, Которых преимущественно за это и не любили. Но в Новгороде евреев не было. И, поскольку «свято место» пусто не бывает, некоторые христиане все-таки грешили ростовщичеством. Так случалось во все времена. Только на краткий миг, при советской власти, спекуляция каралась по закону, а во все остальные эпохи она поощрялась и считалась хорошим тоном.

М-да. Однако рассуждениями делу не поможешь. Флор брал деньги. Флор подписывал документы. Гаврильчиков, как истинный сутяга, намеревался дать флоровской грамотке ход и для того отправился к приказному дьяку. Новгородцы были сутягами исстари, еще с десятого века, со времен берестяных грамот, которые изобиловали словами, вроде: «безатьщина» — «выморочное имение», «вестися» — «вести тяжбу, обвинять», «видел есмь и чул» — «видел и слышал» (юридический термин, обозначающий начало показаний свидетеля), «ютиться с Васей Пупкиным на воду» — «вызваться на испытание водой с негодником Васей Пупкиным, чьи показания я опровергаю» (еще один юридический термин)… Это только из тех, что сразу на ум приходят. А на самом деле их сотни.

Прежний приказной дьяк, Назар Колупаев, был человеком тяжелым на подъем, суровым и справедливым; долго соображал, но приняв решение, действовал беспощадно и до конца. Память о нем до сих пор была жива, хотя со дня гибели Колупаева прошло уже лет семь. Присланный на его место из Москвы Ефрем Вербилов, по прозванию Чирица, был человеком совсем иного свойства. Чирица был продажен. Не так чтобы уж очень, но… случалось. Что греха таить, — случалось!

Точнее сказать, его можно было склонить «подумать». А «подумав», принять более мягкое по отношению к виновному решение. Особенно склонен был Чирица проявлять снисхождение к уличенным в воровстве.

Что же делать теперь Вадиму?

Вариантов складывалось несколько.

Во-первых, тянуть резину, ныть «да отыщется баржа, отыщется она скоро, зуб даю!», а самому надеяться на лучшее и ждать Флора. Приедет Флорушка-новгородец, купец, разбойничий сын, и сутягу Гаврильчикова самого по уши засудит.

Во-вторых, можно попытаться склонить Чирицу на свою сторону. Чирица охотно будет слушать оправдания подозреваемого в мошенничестве. Требуется только согреть сердце дьяка приятной для того суммой. И еще подсуетиться и сделать так, чтобы эта сумма оказалась приятнее той, которую посулит государеву человеку Гаврильчиков.