Японец среди самоубийц-алкоголиков — скорее исключение. Тут мало обитателей «винно-пивных» регионов (куда относится и родина сакэ), все больше жители стран, где предпочтение отдается крепким напиткам. А это означает, что, кроме русской, наибольший урон должны были понести англоязычная и польская литературы.

Так и есть. Жертвы англосаксонского виски: Х. Крейн, Дж. Берримен, М. Лаури. Жертвы славянской водки: Р. Воячек, М. Хласко, Э. Стахура. Оба списка можно бы и расширить.

Американский близнец Дадзая Осаму поэт Харт Крейн (1899–1932) тоже родился в привилегированной семье, тоже был редкостно талантлив, тоже старательно предавался медленному самоуничтожению и тоже утопился. Правда, в отличие от Дадзая, он был еще и гомосексуалистом, но главным его времяпрепро вождением все же было пьянство. Запой с непременными шумными скандалами начинался всякий раз, когда Крейну казалось, что его навсегда покинуло вдохновение. Во время одного из таких депрессивных запоев, приключившегося во время плавания на пароходе, Крейн всю ночь пил и дебоширил, а потом кинулся в воды Карибского моря.

Очевидно, в сумеречном сознании алкоголика, пытающегося утопить свои страхи в вине, идея окончательного утопления возникает самым естественным образом. Примеру Дадзая и Крейна хотел последовать американский поэт Джон Берримен (1914–1972), бросившийся с моста в Миссисипи. Самоубийству предшествовала долгая и безрезультатная борьба с хроническим алкоголизмом. Однако утопиться Берримену не удалось — спьяну он не заметил, что в природе наступила зима, и разбился о лед замерзшей реки.

В самоубийстве пьяницы нет ничего красивого, да и не думает он о красивости: лишь бы поскорей, лишь бы наверняка. Даже литератор, по самому складу личности склонный верить в то, что прах в заветной лире его переживет и тленья убежит, под воздействием алкоголя убивает себя безобразно, безо всякой мысли о биографах и потомках. Как Есенин в «Англетере», как Успенский на Смоленском рынке, как польский поэт Эдвард Стахура (1937–1979), сначала положивший на рельсы руку, а затем сунувший в петлю голову. Поэтично сказано у Бодлера:

Алкоголизм и наркомания — явления одного ряда. Строго говоря, алкоголь тоже наркотик, и его постоянное употребление в больших дозах подпадает под категории токсикомании так же, как привычка к морфию, кокаину или опиуму. Если я выделяю неалкогольную токсикоманию в отдельную главу, то лишь следуя установившейся традиции. Человечество дольше и лучше знакомо с пьянством, чем с наркоманией, больше привыкло к нему и меньше его пугается.

Есть и еще одно различие, имеющее для творческого человека, а значит, и для этой книги, принципиальное значение: если спиртное притупляет мысль и чувство, то наркотик, наоборот, обычно их возбуждает. На начальной стадии он даже способен стимулировать художественную фантазию. Наркотик может подстегнуть, а то и заменить вдохновение, если оно не приходит естественным образом. «Скажите по совести, вы, судьи, законодатели, люди общества, все те, которых счастье делает добрыми… — восклицает Де Квинси в „Исповеди английского опиомана“. — Скажите, у кого из вас хватит жестокой смелости осудить человека, вливающего в себя творческий дух?» Множество художников, творивших в разных сферах искусства, погибли из-за нетерпения или неверия в собственный талант. А скольких писателей в XIX веке сделала наркоманами обросшая легендами история о том, как несчастный в любви Эдгар По решил отравиться опиумом, но не умер, а обрел божественный дар слова!

Разве можно сравнить этот волшебный эликсир с примитивным хмелем? «Там грубая скотская страсть, — утверждает Де Квинси, — а здесь высшее развитие самых возвышенных, чистейших способностей душевных».

Существует целое направление в искусстве, основанное на наркотических видениях, — психеделика. В большей степени это относится к живописи, музыке и иным видам невербального искусства. Но есть и психеделическая поэзия (например, значительная часть текстов рок-музыки), и проза. Английская писательница Анна Каван (1901–1968) даже написала психеделический роман «Лед», получивший премию за лучшее произведение в жанре фантастики. [7]

В учебниках по наркологии говорится, что наркомании особо подвержены мечтатели и фантазеры. К этой категории можно без ошибки причислить большинство литераторов. Человеку, который ощущает себя уютнее не в мире человеческих отношений и материальных предметов, а в мире творческого воображения, наркотик дает шанс вкусить альтернативного бытия, дает иллюзию другой реальности. Когда же подлинная реальность не желает отступать и делается невыносимой, наркотик милосердно предоставляет возможность уйти от нее навсегда. В смерть.

Так поступил Георг Тракль (1887–1914), австрийский поэт, убежавший от ужасов реальности в вечное блаженное забытье. Фармацевт по образованию, после начала мировой войны он был призван в армию и направлен в полевой госпиталь. Вид человеческих страданий, крови, грязи и смертей потряс поэта до такой степени, что он попытался покончить с собой, был отправлен на психиатрическое освидетельствование и, не дожидаясь комиссования, отравился кокаином.

Наркомания несравненно летальнее алкоголизма. Она быстрее убивает и гораздо реже выпускает из своих вязких объятий того, кто в них угодил. Суицидальная опасность наркомании заключается в прогрессирующем распаде личности, в непредсказуемости галлюцинаций (сколько было тех, кто вообразил, будто может летать, и бросился из окна!), в сильных приступах депрессии. Для писателя же опаснее всего творческое рабство, в которое он попадает, вверяясь стимулирующему действию наркотика.

«Кто станет прибегать к яду, чтобы мыслить, вскоре не сможет мыслить без яда. Представляете ли вы себе ужасную судьбу человека, парализованное воображение которого не может более функционировать без помощи гашиша или опия?» (Де Квинси)

При том что нетрезвый (и даже весьма нетрезвый) образ жизни вели очень многие литераторы, а наркоманы среди них встречались не так уж часто, в «Энциклопедии литературицида» самоубийств на почве наркомании гораздо больше, чем на почве алкоголизма. Бывает трудно провести черту между смертью из-за случайного превышения дозы и намеренным самоубийством. Впрочем, наркомания больше всех прочих вредных пристрастий близка к понятию «медленного суицида»; вопрос лишь в том, сколько времени понадобилось человеку, чтобы умертвить себя — пять часов или пять лет. И все же к разряду самоубийств я отношу лишь те случаи, когда имеются либо прямые доказательства суицидального намерения, либо серьезные косвенные подтверждения (например, убийственно резкое повышение дозы наркотика в сочетании с общим угнетенным состоянием духа в предсмертный период).

А.К. Толстого (1817–1875) не принято причислять к самоубийцам, а между тем обстоятельства его смерти недвусмысленны. Граф стал одной из многочисленных жертв медицинского невежества: врачи той эпохи еще плохо представляли себе пагубные последствия привычного употребления возбуждающих средств и часто прописывали морфий или опиум в качестве обычного лекарства. На поверхностный взгляд Толстой был баловнем судьбы, истинно легким человеком, которому удавалось все, за что бы он ни брался. Он блистал и при дворе (флигель-адъютант, егермейстер), и на охоте (в одиночку ходил на медведя), и в литературе (преуспел во всех жанрах от романа до пародии). Однако писание давалось графу мучительно, и он начал принимать для вдохновения морфий. Это привело к обычным симптомам абстиненции — нервным припадкам, мучительным головным болям, депрессии. В последний период жизни у графа даже началось раздвоение личности. Хозяйство пришло в упадок, былая популярность сменилась изоляцией, физическое состояние катастрофически ухудшалось. Умер Толстой из-за того, что однажды взял и выпил до дна целый пузырек морфия. Что же это, если не самоубийство?