— Господин профессор, — она направила свой пистолет на Эларда Кальтензее, — на колени, если позволите.

— Как вы только сможете это сделать, Аня, — сказал Элард на удивление спокойным голосом. — Я очень разочарован вами, действительно.

— На колени! — скомандовала мнимая домработница.

У Пии по всему телу выступил пот, когда тросик вдруг поддался. Она сжала руки в кулаки и вновь их разжала, чтобы пальцы снова могли двигаться. Ее единственным шансом был эффект неожиданности.

Элард с лицом, на котором была написана покорность судьбе, подошел к яме, которую Хеннинг и Мирьям вырыли в земле, и послушно встал на колени. Но прежде чем Аня Моорманн и ее сообщник успели отреагировать, Пия вытащила из-за пояса брюк пистолет, сняла его с предохранителя и нажала на спуск. Выстрел был оглушительным. Пуля раздробила бедро второго киллера.

Аня Моорманн не медлила ни секунды. Она направила свое оружие на Эларда Кальтензее и выстрелила. Одновременно Августа Новак сделала движение вперед и бросилась перед своим стоящим на коленях сыном. Благодаря глушителю выстрел превратился в приглушенный хлопок. Пуля попала старой женщине в грудь, и она упала назад. Прежде чем Аня Моорманн успела выстрелить во второй раз, Пия сделала прыжок вперед и навалилась на нее всем своим весом. Они упали на землю. Пия лежала на спине, Аня Моорманн сидела на коленях на ней, ее руки обхватили шею противницы. Кирххоф сопротивлялась всеми силами, пытаясь вспомнить приемы, которые она изучала на курсах самообороны, но в реальности не могла справиться с решительной натренированной профессиональной убийцей.

В слабеющем из-за разрядившегося аккумулятора свете прожектора Пия видела искривленное от напряжения, размытое лицо Ани Моорманн. Ей не хватало воздуха, и казалось, что глаза в любой момент выпрыгнут из орбит. При полном отсутствии поступления кислорода в мозг она потеряет сознание примерно через десять секунд, а в следующие пять-десять секунд прекращение всех функций мозга станет необратимым. Судебный медик при вскрытии определит точечные кровоизлияния на слизистых оболочках ее глаз, перелом подъязычной кости и застойные кровоизлияния на слизистой оболочке полости рта и глотки. Но она не хотела умирать, не сейчас и не здесь, в этом подвале! Ей ведь еще нет и сорока! Пия высвободила одну руку и вцепилась пальцами в лицо Ани Моорманн с силой, которую ей придал страх смерти. Женщина тяжело задышала, оскалила зубы и зарычала, как питбуль, руки ее немного ослабли. Здесь Пия почувствовала что-то твердое у своего виска и потеряла сознание.

Ютта Кальтензее сидела на своем месте среди коллег по фракции, в третьем ряду в зале пленарных заседаний Гессенского ландтага, напротив правительственного сектора, и вполуха слушала извечную словесную перепалку между премьер-министром и председателем Партии зеленых/Союза 90 по пункту 66 повестки дня на тему «Модернизация аэропорта», но мыслями была где-то совсем в ином месте. Независимо от того, что доктор Розенблатт неоднократно уверял ее в том, что у полиции нет никаких улик против нее и что все подозрения и обвинения касаются исключительно Зигберта и их матери, она была обеспокоена. Вся история с комиссаром и фотографиями была ошибкой, это ей постепенно стало ясно. Ей вообще не надо было вмешиваться в это дело. Но у Берти, этого слабака, вдруг сдали нервы, после того как он в течение нескольких лет, без каких бы то ни было угрызений совести и не задавая никаких вопросов, выполнял все поручения Веры. Ютта на этой ступени своей карьерной лестницы никак не могла допустить, чтобы открылась какая-то ее связь с расследованием убийств и мрачными семейными тайнами. На ближайшем съезде ландтага партия выдвинет ее основным кандидатом в борьбе на выборах в парламент земли, которые состоятся в январе, и до этого времени она должна как-то укрепить свое положение.

Ютта то и дело смотрела на дисплей своего мобильника, включенного в режиме «без звука», и не сразу заметила оживление, возникшее в зале пленарных заседаний. Только когда премьер-министр прервал свою речь, она подняла голову и увидела двоих полицейских в униформе и рыжеволосую женщину, стоящих перед правительственным сектором. Они тихо говорили с премьер-министром и президентом ландтага, которые, казалось, были в замешательстве и осматривали зал, как будто выискивая кого-то взглядом. Ютта Кальтензее почувствовала первые признаки настоящей паники. К ней не вело никаких следов. Это было невозможно. Генри скорее позволил бы себя четвертовать, чем открыл бы рот.

Рыжеволосая решительным шагом шла прямо к ней. И хотя страх, как ледяная вода, бежал по ее жилам, Ютта Кальтензее постаралась придать своему лицу совершенно спокойное выражение. У нее был иммунитет, и ее нельзя было так просто арестовать.

В подвальном помещении стоял запах сырости и запустения. Боденштайн нащупал переключатель и ощутил глубокое облегчение, когда в мерцающем свете неоновых ламп увидел Томаса Риттера, закованного в наручники и лежащего на измазанном пятнами краски металлическом столе.

Входную дверь в Доме искусств на Рёмерберг после повторного звонка полиции открыла молодая японка. Она была творческим работником из группы, поддерживаемой фондом Ойгена Кальтензее, и уже полгода жила и работала в Доме искусств. Смущенно и безмолвно она наблюдала за тем, как Боденштайн, Бенке, Генри Эмери и четверо сотрудников полиции Франкфурта прошли мимо нее и устремились к двери подвала.

— Здравствуйте, господин доктор Риттер, — сказал Боденштайн и подошел к столу.

Прошла пара секунд, прежде чем его мозг принял то, что уже увидели глаза. Томас Риттер лежал с широко открытыми глазами без признаков жизни. Ему ввели в сонную артерию канюлю, и его сердце с каждым ударом выкачивало кровь из его тела в ведро, которое стояло под столом. Боденштайн скорчил гримасу и с отвращением отвернулся. С него было довольно смерти, крови и убийств. Он бесконечно устал от того, что постоянно отставал от преступника на полшага и всякий раз не успевал предотвратить преступление! Почему Риттер не внял их предупреждениям? Как мог он так легкомысленно отнестись к угрозам семьи Кальтензее? Для Боденштайна было непостижимо, что желание смерти могло быть сильнее, чем любой разум. Если бы Томас Риттер держался в стороне от этой злосчастной биографии и от дневников, то через пару месяцев он стал бы отцом и впереди его ждала бы долгая счастливая жизнь.

Мысли Боденштайна прервал звонок мобильного телефона.

— «Мерседес» класса М также покинул Добу, — сообщил Остерманн. — Но я все еще не могу дозвониться до Пии.

— Проклятье!

Редко в своей жизни Оливер чувствовал себя настолько скверно. Он действительно все сделал не так, как нужно. Если бы он только запретил Пие совершать эту поездку в Польшу! Николя была права: ее не касалось то, что произошло там шестьдесят лет тому назад. Ее задачей является расследование убийств, не более того.

— Что с Риттером? — спросил Остерманн. — Вы его нашли?

— Да. Он мертв.

— Черт возьми! Его жена сидит внизу и не хочет уходить, пока не поговорит с вами или с Пией.

Боденштайн посмотрел на труп и на ведро с вытекшей кровью. Его желудок сжался в узел. Что, если с Пией что-то случится? Он гнал от себя эти мысли.

— Попробуйте еще раз позвонить Пие и на мобильник Хеннинга Кирххофа, — сказал он Остерманну и закончил разговор.

— Могу я уйти? — спросил Генри Эмери.

— Нет. — Боденштайн не удостоил мужчину взглядом. — Пока вы находитесь под подозрением в убийстве.

Не обращая внимания на протесты Эмери, он вышел из подвала. Что случилось в Польше? Почему обе машины ехали назад? Почему, черт возьми, Пия не звонит, как обещала? Боль стянула его голову металлическим обручем, во рту был неприятный вкус. Все это напомнило Оливеру о том, что он сегодня еще ничего не ел, но пил слишком много кофе. Он глубоко вздохнул, когда вышел на Рёмерберг. Вся ситуация вышла из-под контроля. Боденштайн мечтал о долгой прогулке в одиночестве, чтобы иметь возможность упорядочить кружащиеся в голове мысли. Вместо этого он должен был найти нужные слова для Марлен Риттер, чтобы сообщить ей о том, что они нашли труп ее мужа.