В тот момент, когда Пия об этом подумала, она увидела Эларда Кальтензее, спускающегося по лестнице. Недавно в Мюленхофе этот мужчина не произвел на нее особого впечатления, но сегодня он выглядел совершенно иначе. С головы до ног Элард был одет во все черное, как священник или маг, — мрачный впечатляющий образ, перед которым почтительно расступилась толпа.

— Добрый день, фрау Кирххоф. — Он остановился перед ней и без улыбки протянул ей руку. — Извините, пожалуйста, что заставил вас ждать.

— Ничего страшного. Спасибо, что вы так быстро нашли для меня время, — ответила Пия.

На близком расстоянии Элард Кальтензее и сегодня выглядел уставшим. Под его покрасневшими глазами лежали темные круги, ввалившиеся щеки покрывала трехдневная щетина. У Пии создалось впечатление, что он оделся для роли, которая его больше не радовала.

— Давайте поднимемся в мою квартиру, — сказал он.

Кирххоф с любопытством последовала за ним вверх по скрипучей лестнице на четвертый этаж. Об этой квартире на мансардном этаже дома уже несколько лет во франкфуртском обществе ходили самые дикие слухи. Якобы здесь проходили развратные вечеринки, тайком перешептывались о пьяных и кокаиновых оргиях с участием знаменитых гостей города из мира искусства и политики. Кальтензее открыл дверь и вежливо пропустил Пию вперед. В этот момент зазвонил его мобильный телефон.

— Извините меня. — Он остановился на лестнице. — Я сейчас приду.

Квартира была наполнена сумеречным светом. Пия огляделась в большом помещении с открытыми потолочными балками и потертым дощатым полом. Перед окнами, которые доходили до пола, стоял вычурный письменный стол из темного красного дерева, на поверхности которого громоздились груды книг и каталогов. В углу зиял открытый камин с покрытым сажей жерлом, перед ним вокруг низкого деревянного столика размещался гарнитур мягкой мебели, обитый кожей. Стены казались свежевыкрашенными. Они были ослепительно-белыми и пустыми, за исключением двух чрезмерно больших фотографий в рамках, на одной из которых был изображен обнаженный мужчина со спины, а на другой — глаза и рот, нос и подбородок, закрытые растопыренными пальцами.

Пия продолжала бродить по квартире. Исцарапанный дубовый пол скрипел под ее ногами. Кухня, из которой стеклянная дверь вела на балкон на крыше. Ванная, целиком выдержанная в белом цвете, на плитке еще влажные следы ног. Использованное полотенце рядом с душем, брошенные на полу джинсы, аромат лосьона для бритья. Пия спрашивала себя, не помешала ли она любовной идиллии Эларда Кальтензее с одной из его учениц, так как джинсы не являлись его предметом одежды.

Кирххоф не могла побороть искушение и с любопытством заглянула в примыкающую к ванной комнату, которая была отделена лишь тяжелой бархатной занавеской. Она увидела широкую, помятую кровать, штангу для одежды, на которой висела одежда исключительно черного цвета. Позолоченная фигурка Будды служила ножкой стеклянного столика, на котором в серебряном ведерке для шампанского стоял букет наполовину засохших роз. В воздухе висел тяжелый сладковатый аромат. На полу рядом с кроватью стоял заморский старинный чемодан и массивный многосвечный бронзовый канделябр. Свечи догорели и оставили на деревянном полу причудливые изображения из воска. Это было не то любовное гнездышко, которое представляла себе Пия. Ее уровень адреналина невольно подскочил, когда она увидела лежащий на тумбочке пистолет. Затаив дыхание, Кирххоф сделала шаг вперед и перегнулась через кровать. Она уже хотела взять пистолет, когда прямо позади себя почувствовала движение. От страха она потеряла равновесие и оказалась на кровати. Перед ней стоял Элард Кальтензее и смотрел на нее со странным выражением в глазах.

Она почувствовала, что он выпил, и немало. Но прежде чем она успела что-то сказать, он взял ее лицо в свои руки и приник к ней таким страстным поцелуем, что у нее обмякли колени. Его руки заскользили по блузке Марлен, расстегнули бюстгальтер и обхватили ее груди.

— Господи, ты сводишь меня с ума, — прошептал хрипло Томас Риттер.

Он теснил ее к кровати, сердце бешено колотилось. Не отводя взгляда от ее глаз, расстегнул молнию на ее брюках, и они сползли вниз. В следующий момент он бросился на нее и навалился всем своим весом. Он прижался к ней нижней частью живота, и ее тело мгновенно отреагировало на его желание. Волны внутреннего возбуждения побежали по ее телу, и хотя она планировала несколько иначе провести вторую половину дня, то, что происходило сейчас, начинало ей нравиться. Марлен Риттер сбросила с ног туфли и, не отрываясь от его губ, с лихорадочным нетерпением стала вылезать из джинсов. Только сейчас ей пришло в голову, что именно сегодня она, как назло, надела это отвратительное нижнее белье, явно не способствующее любви, но ее муж, кажется, этого не замечал. Она тяжело задышала и закрыла глаза, когда он, пренебрегая всякими ласками, овладел ею. Не всегда же это должно быть чистой романтикой со свечами и красным вином…

— Вы разочарованы?

Элард Кальтензее подошел к небольшому бару в углу комнаты и взял два бокала. Пия повернулась к нему. Она была рада, что он обошелся без последующих комментариев по поводу неловкой ситуации и, казалось, не обижался на нее за бестактное вынюхивание в его квартире. Старый дуэльный пистолет, который он вложил ей в руку, был действительно красивой вещью с, вероятно, высокой коллекционной ценностью. Разумеется, совершенно очевидно, что речь не шла об оружии, которым недавно были убиты три человека.

— Почему я должна быть разочарована? — переспросила Пия.

— Я знаю, какие разговоры велись об этой квартире, — ответил Элард и движением руки предложил ей сесть на кожаный диван. — Хотите что-нибудь выпить?

— А что вы будете пить?

— Колу лайт.

— Да, я тоже.

Он открыл маленький холодильник, взял бутылку колы и наполнил бокалы, которые поставил на низкий стол. Затем сел на диван напротив Пии.

— Здесь действительно происходили эти легендарные вечеринки? — поинтересовалась Кирххоф.

— Здесь бывало немало вечеринок, но далеко не тех оргий, о которых ходят слухи. Последняя состоялась где-то в конце восьмидесятых годов, — ответил он. — Потом меня все это стало утомлять. По своей сути я обыватель, который любит посидеть вечером перед телевизором с бокалом вина и в десять отправиться спать.

— Я думала, что вы живете в Мюленхофе, — сказала Пия.

— Здесь стало больше невозможно жить. — Элард Кальтензее задумчиво рассматривал свои руки. — Все, кто считал себя принадлежащим к сфере искусства Франкфурта, стали меня постоянно осаждать. Однажды я пресытился этим цирком и этими людьми, которые на меня наседали. Неожиданно они стали мне отвратительны, эти чванливые, не разбирающиеся в искусстве коллекционеры, самопровозглашенные эксперты, которые как одержимые скупают то, что пользуется спросом, и платят за это огромные деньги. Но еще больше меня возмущали практичные, бесталанные деятели, изображающие из себя настоящих мастеров, с их раздутым эго, беспорядочным мировоззрением и неясным представлением об искусстве, которые часами, даже целыми ночами несли всякую чепуху, чтобы убедить меня в том, что исключительно они достойны денег фонда и стипендий. Среди тысячи находился один, кто действительно заслуживал поддержки.

Он исторг звук, больше похожий на фырканье, нежели на смех.

— Они предполагали, что мне доставляет удовольствие до зари вести с ними дискуссии, но, в отличие от этих людей, я в восемь утра начинал читать лекции в университете, поэтому три года назад я сбежал в Мюленхоф.

На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Кальтензее откашлялся.

— Но вы ведь что-то хотели узнать, — сказал он формально. — Чем я могу вам помочь?

— Я хотела спросить о Германе Шнайдере. — Пия открыла свою сумку и достала блокнот. — Мы как раз исследовали его бумаги и столкнулись с некоторыми неувязками. Не только Гольдберг, но, кажется, и он после войны присвоил себе чужие личные данные. На самом деле Шнайдер родился не в Вуппертале, а в Штайнорте, в Восточной Пруссии.