– Потому что мои доводы вызывают у тебя агрессию.

– Рита, ты обиделась? – Он обнял ее, положил подбородок на плечо. – Прости, родная. Я в таком состоянии… ты должна понять…

– Я ведь хочу как лучше, чтобы ты не блуждал зря в дебрях.

– Знаю, милая, знаю, – Герман чмокнул ее в щеку, шею, плечо. – Я постараюсь не блуждать. Мне до того скверно… и не получается напиться. Я почти не сплю. Или сплю, но слышу звуки вокруг – часы, шелест листьев, твое дыхание, – они отдаются внутри почему-то громче, чем наяву. И постоянно вижу отца на ковре, его лоб. Сегодня его лоб прикрыли бумажной лентой, но знаешь, Рита, я все равно видел сквозь надписи на ленте дыру в голове моего отца! – последнюю фразу он выкрикнул, вскочил на ноги, заходил по комнате. – Пойми, не будет мне покоя, пока я не найду стрелка! Я не знаю, что он испытывал, когда стрелял, за что убил, но ни одна причина не стоит жизни человека, ни одна.

– Вот-вот, – поймала его на слове Рита. – А ты хочешь найти его и убить.

– Хочу, – остановился Герман и вдруг обнаружил нечто такое, что его поразило. – Только не знаю, смогу ли убить. Я представлял себя на его месте… ну, с пистолетом в руке… Должно быть, это непросто. Черт его знает, может, если я буду стоять напротив конкретного человека и буду уверен на двести процентов, что передо мной он… Да, я хочу его убить. Хочу.

– В тебе сейчас говорят боль, горе, обида. Мне понятно, что ты чувствуешь, но, Герман, ты же не сыщик. Боюсь, ты наломаешь дров. Найми настоящего детектива, профессионала. Не доверяешь нашим – поезжай в другой город, поговори с оперативниками, они подскажут к кому обратиться. Только не занимайся самодеятельностью, мне страшно за тебя.

– Ладно, так и сделаю, – неожиданно легко согласился он. Рита обрадовалась, что смогла наконец переубедить его, но следующие фразы ввергли ее в уныние. – Но сначала попробую сам. Не получится, тогда найму… этого… как ты сказала?

– Сыщика, – проворчала Рита.

– Ага, его самого. Смешное слово – сыщик. А знаешь, Рита, я совсем недавно обнаружил, что каждое слово очень точно определяет то, что оно обозначает. Вот смотри: выстрел. Слово емкое, короткое, ударное. Или – смерть. Оно короче «выстрела», но не ударное, а какое-то обтекаемое, неуловимое, как и сама смерть, она есть, но ее нет, ты не можешь ее пощупать, только ощущаешь.

– Герман, ты свихнешься.

– Нет, нет, что ты! – отмахнулся он. – Я люблю жизнь настолько сильно… в дурдоме влачить ее не собираюсь. И отец любил, в этом мы похожи с ним. Последнее время меня тянет к философскому смыслу в словах…

– Скорее к филологическому разбору частей речи, – вздохнула Рита.

– А это мысль…

Герман пошел к лестнице с загадочной улыбкой, Рите показалось, что он действительно слегка тронулся. Она привстала с дивана:

– Ты куда?

– Хочу записать кое-какие мысли. Буду записывать, чтобы не забыть, не упустить детали… – и вернулся. – Послушай меня, Рита, только внимательно. Я буду записывать в тетрадь все, что обнаружу, если вдруг со мной случится непредвиденное…

– Боже мой, Герман, ты пугаешь меня!

– Тихо, тихо. Все мы, как говорится, под Богом ходим. Рита, я доверяю только тебе…

– Лучше не надо, боюсь, я не оправдаю твоего доверия…

– Ты самая замечательная. – Герман поцеловал пальцы Риты, приложил ее ладонь к своему лбу. – Дай слово, если со мной что-нибудь случится, ты передашь записи в прокуратуру, но не в нашу, а повыше. Хорошо? Дай слово, я знаю, ты его сдержишь. Пожалуйста, Рита…

– Даю, – недовольно вздохнула она.

– Я буду хранить записи…

Она не вслушивалась в бред, который шептал Герман. Дом и так пуст, кого бояться, ведь подслушивать некому. Тревожила одержимость Германа, граничащая с умственным расстройством. Рита ужасно устала от него. Тем временем Герман очутился наверху, спросил, задержавшись по пути в свою комнату:

– Ты не помнишь, кто снимал свадьбу?

– Два оператора с телевидения, их постоянно приглашают снимать торжества…

– Этих я помню. А еще кто? Камеры у многих были.

– Я не всех знаю. Андрей снимал, наш шеф-киприот, низенькая брюнетка… А тебе зачем?

– Да так, хочу посмотреть, может, обнаружу интересные моменты. Я у себя.

Оставшись одна, Рита упала на диван навзничь, совершенно расстроенная. Высокий потолок с лепниной навис, листики, цветочки и люстра качались и, кажется, готовы были обрушиться, раздавить. Оно бы и к лучшему, избавилась бы от всех проблем разом. Риту давили события, невозможность освободиться от них. Не пойди она на свадьбу или хотя бы вовремя уйди… И что было б? Все равно примчалась бы опекать Германа, это ее крест. Перебирая в памяти этапы развития отношений с ним, Рита пришла к выводу, что она и есть самая настоящая дура.

В это время Андрей остановил машину у дома, выжидающе замер, покосившись на мать, но та не двигалась, не моргая, глядела перед собой невидящими глазами и напоминала памятник великому учителю. Тем не менее он уловил тоску смертную, веющую от матери. На ум пришла песенка: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Это матери явно не удалось.

– Мама, приехали, – напомнил он.

Не отрывая взгляда от лобового стекла, она произнесла тихо, обреченно:

– Конец – делу венец.

– О чем ты?

– Обо всем. – Кира Викторовна встрепенулась и перевела взгляд серо-голубых глаз с маленькими точками зрачков на сына. – И какие же у нашего отца дела в администрации на ночь глядя после похорон?

– Сейчас только пять часов, – вступился за отца Андрей, – а дел у него, особенно теперь, великое множество. Он является главой фирмы…

– Знаю я нашего главу, – презрительно фыркнула Кира Викторовна. – Ему лишь бы не дома находиться. Думает, я в неведении, тоже мне – школьницу нашел! Знаю я все!

– Что именно?

– Про любовниц его, – просто сказала мать, словно речь шла о проказах ученика, однако потупилась, на щеках вспыхнули алые пятна.

– Перестань, – рассмеялся Андрей. – Какая-то мерзавка из «училок» влила тебе в уши сплетни, а ты веришь. Не похоже на тебя, мама.

– Это ты перестань. Они вдвоем с Феликсом устраивали валтасаровы пиры. И ты об этом знаешь, и я, и все в городе. Грязь – она ведь выходит наружу.

Андрей пожал плечами, дескать, лично я ни в зуб ногой про пиры. А она ждала, что скажет сын, пристально изучая его, как на педсовете, отчего ему стало неуютно. Возможно, надо продолжать уверять ее в обратном, целовать крест с клятвами вперемежку, что все это пустые слухи, приласкать… Стоп! Мама не признает нежности-слащавости, она человек из гранита. Она из тех, кто, делая сказку былью, так долго и трудно шел к цели, что заблудился в пути, да и забыл нечаянно о своем предназначении. Теперь, не гнушаясь никакими средствами, превращает сказку в кошмар, но упрямо считает, что стоит на верном пути. Андрей до сих пор чувствует себя ягненком перед ней, должно быть, как и отец. Это происходит нечасто, однако происходит, вызывая протест. Вместо теплых слов он жестоко хлестнул ее:

– А чего ты хотела? Если б не давила на него, не устраивала разборки по поводу и без, глядишь – он бы и не задирал юбки на стороне.

Грубо. Пожалел о сказанном. Мать дернулась, как будто ее ужалили. На ресницах повисли слезы, задрожали, быстро-быстро скатились по щекам, упали на юбку. По всему видать, слез оказалось много, и копились они годами. Но голос ее звучал ровно:

– Выходит, виновата я?

– Мама! – с мягким укором сказал Андрей. – Я не знаю, кто из вас виноват и почему вы из дома устроили разведцентр, подозреваете друг друга, оскорбляете одним видом, взглядом, разговариваете, как шпионы, недомолвками и намеками. Прости, но с тебя как с женщины спрос строже. Школу надо, мама, оставлять в школе, а ты и дома директор.

– Выходит, все же я.

– Опять двадцать пять! Ты даже сейчас, когда мы откровенны, говоришь с обидой и несогласием. Так мы не договоримся, разговор наш превратится в бессмыслицу. Я высказался с одной целью, чтобы ты подумала и немного смягчилась, что ли… Ты ведь хочешь поправить положение? Но, не прислушиваясь, ты не сможешь этого сделать.