— Класс! — восхищенно присвистнули за плечом. Девчонка со шваброй, с припудренными мукой волосами, с выбеленными ресницами, разглядывала нарисованное на пленке действо, прикусив от восхищения язык. Туго перетянутый поясом халатик топорщился на бедрах коротким кринолином, белые бриджи выглядывали из-под него целомудренно и непристойно, точно панталоны. Маркиза-кухарка.

— Нравится? — Дамело лениво обвел глазами всю ее ладную фигурку. — Научить?

— Ага! — радостно закивала девчонка.

— Научу, — многообещающе подмигнул Дамело. И едва заметным движением головы указал на чулан-чилаут.

Маркиза-кухарка аккуратно поставила швабру к стенке, подняла руки, не столько поправляя волосы, сколько показывая грудь, постояла несколько секунд, позируя, развернулась и направилась в… как его? Ах да, в сераль.

Дамело, в общем-то, не собирался торжественно уходить с кухни под невидимым транспарантом: «Сейчас у нас будет секс». Но что поделать, каждая из его случайных пассий считала нужным пройти несколько шагов до заветного чулана с видом победительницы. Словно подчеркивала: это МОЙ выбор, не его. Я здесь выбираю, я.

Что ж, если тебе так нравится, милая, считай меня слепым орудием твоего удовольствия, ухмыльнулся Дамело. Слепым и немым. И двинулся следом.

Новый торт был прекрасен. И отмытая до блеска кухня была прекрасна. И жених с невестой, кромсающие хрупкий символ Мамы Килья ножом для торта, тоже были прекрасны. А уж как прекрасны были подвыпившие гости, не различавшие, где свои, где чужие, где зал, где служебные помещения…

— Я передумала. — Голос маркизы на час был обиженным и печальным. — Не буду я учиться.

— Айсингу или вообще? — поинтересовался Дамело. Стажеры, получив вожделенный зачет, давно ушли, только эта девчонка все вертелась возле шефа-кондитера, будто ждала продолжения. Ждала, зная: продолжения не будет. Ни приглашения на свидание, ни обмена телефонами, ни признаний в духе «Никогда ни с кем такого не было, останься». Плохой индеец, слишком честный, чтобы быть хорошим.

— Айсингу точно учиться не буду, — надулась девчонка. — Стараешься, стараешься, а им никакой разницы, что кривые сердечки-ангелочки, что настоящий шедевр. Вон, хрустят, как чипсами.

— Зато нетленка ошибок не терпит, — улыбнулся Дамело, выставляя десерты на окно раздачи. — Ошибки в шедевре тебе и через сто лет припомнят. Грудь, скажут, у Венеры плоская и нос кривой.

— И рук не хватает, — хихикнула повеселевшая маркиза-кухарка.

— Это мне рук не хватает, — вздохнул Дамело. — Помогай давай.

Девчонка спрыгнула со стола, на котором сидела, болтая ногами, и принялась таскать креманки с тирамису из холодильника. Кельтские четырехлистники, наведенные какао-порошком на счастье, глядели с поверхности крема кротко и обреченно.

— А почему ты стал поваром? — как бы между делом спросила добровольная помощница.

Дамело вздохнул. Надоело объяснять, что в мире белых людей, предпочитающих зарабатывать на миражах, которые ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, индейцу требуются надежные якоря, говорящие сами за себя. И пускай белым приходится втолковывать даже такие простые вещи, как необходимость вкусной еды, это все-таки проще, чем втолковывать необходимость красивой этикетки для вкусной еды. Или необходимость рекламного ролика, где будет показана красивая этикетка вкусной еды. Или, что совсем уж невыносимо, необходимость рекламного ролика, где будет показана красивая этикетка несъедобной дряни. Дамело предпочитал делать, а не болтать. И понимал, что мир белых, мир изощренных болтунов, смотрит на него с презрением.

Тот же Эдемский, алчный дилетант, пытался нажиться на чужом умении и если у него не получалось, наказывал умельцев нещадно.

— А ты? — перевел стрелки Дамело. Девчонка только того и ждет, чтобы он ее о чем-нибудь спросил. Дадим ей отключенный микрофон и будем думать про свое.

— У меня в семье никто готовить не умеет, — радостно затараторила девица. — И все на домашнем помешаны. Мамины жареные пирожки с капустой — такое буэ, я ей каждый раз говорю: ну зачем ты их валяешь? Купи что-нибудь приличное, полные магазины нормальной жратвы. Нет, это же домашнее! Ага, лапти промасленные, вкус, размер, запах — вот уж действительно в рот мне ноги!

Дамело, не сдержавшись, захохотал в голос. Оказывается, у его случайной подружки имеется чувство юмора. Жаль, что они видятся в последний раз.

— А почему, собственно? — Диммило опять оседлал любимого конька. Дамело мотает головой, прогоняя непрошенные и, разумеется, непристойные ассоциации, сами собой рождающиеся из слов «Диммило» и «оседлать». — Взял бы у нее телефон, повел куда-нибудь девушку…

— В ресторан? — осведомляется Дамело, старательно умеряя яд в голосе.

— С тобой в ресторан ходить — себе дороже, — содрогается Димми. — Такую рожу состроишь… Сапа Инка пришел, а вы не готовы.

Дамело раздувает ноздри и гордо поднимает голову, оглядывая всех и вся из-под полуприкрытых век:

— Оно?

— Оплатишь мне психоаналитика, — угрожает Диммило. — А в кино? В театр? На выставку, наконец? Куда там еще женщин водят…

— Список распечатать? — ехидничает Дамело. И переводит разговор, утомленный заботой о своей личной жизни: — Зашел бы. Тот официант тебя ой как ждет.

— На черта я ему сдался… — сникает Димми. Ну вот, пошла писать губерния. Димкино неверие в себя — то же, что и самолюбие Дамело, неистребимое и необъяснимое.

— На минет, — бросает Амару и Дамело вторит ему, в кои веки раз с охотой.

— Ми… — Диммило дает петуха (опять ассоциации, да что ты будешь делать!): — …нет?

— Да! — подтверждают на два голоса индеец и его дракон.

Диммило краснеет, как девчонка. Здоровенная девчонка с волосатой грудью и с изрядным хозяйством в штанах.

— Его зовут Саша. — Дамело кладет перед Димми файлик с распечаткой анкеты. — Телефон, адрес, любимый цвет, любимый размер. Иди и имей.

— Он на меня не посмотрел ни разу! — бурчит Диммило.

— Зато показал все лучшее, — уговаривает Дамело, как не уговаривал никого и никогда. Это же Димка. Пока вдоволь не поломается, принцесса, не согласится ни на что — ни на песню, ни на танец, ни на духоту чилаута-сераля, пахнущую мускусом сильней, чем всеми кухонными ароматами.

— Ладно, — решается Диммило. — Давай. Вечером позвоню.

— В шесть. Он заканчивает в шесть, — улыбается Дамело. Не зря он стащил личное дело из кабинета Эдемского: на пару недель друг и учитель выведен из строя. И никаких разговоров о том, чтобы познакомиться поближе с маркизами и кухарками, ненароком пересекшими путь Дамело.

Идти дальше в свое никуда индеец предпочитает один.

— Баш на баш! — вдруг принимается хитрить Димми. — Я куплюсь на эту… — он обмахивается файликом, как веером, — …взятку, но ты, голубчик, пообещай, что сходишь в одно общество. — Диммило берет эффектную паузу, которую Дамело просто не может не разрушить:

— Анонимные сексоголики и их программа, раньше не работавшая с алкашами, а теперь не работающая с нами, кобелями.

— Ну почему ты думаешь, что она не работает? — сдувается Димми.

— Димк, — Дамело становится стыдно, но он продолжает гнуть свою линию, — если я туда пойду, это будет заебись какое лечение.

Диммило представляет друга на заседании того самого общества: вот он сидит в кресле, нога на ногу, голова откинута, плечи развернуты во всю ширь, взгляд скучающий и ироничный — бронзоволицый бог, сошедший с небес, чтобы втоптать в грязь людишек, рассчитывавших решить свои проблемы сексом и влипших в проблемы еще худшие. Вот он встает и произносит: «Меня зовут Дамело и я сексоголик», обводит взглядом присутствующих, раздувает ноздри — и все члены общества падают со своих дурацких кресел, чтобы покатиться по полу в разнузданной сексуальной оргии.

На этом месте Димми начинает хихикать, а через минуту он уже ржет, всхрапывая, словно конь. Его друг качает головой, прекрасно зная, что за сцену нарисовало воображение Диммило. Молодой кечуа знает: все было бы именно так — за исключением некоторых деталей. Наверняка каждый сеанс откровений заканчивался бы торопливым грязным сексом по туалетам и стоянкам, и это, с позволения сказать, лечение продлилось бы несколько месяцев, пока Дамело не пришлось улепетывать со всех ног от влюбленной нимфоманки, а то и от нескольких. Нет, не пойдет он ни к каким сексоголикам, анонимным или знаменитым.