Я отпрянул от протянутой руки, страшась любого прикосновения, кроме материнского. А человек, который был меньше ростом, резко ударил великана по руке, отбросив ее в сторону.
– Я же сказал: не следует его трогать, – пробормотал он.
– Он просто маленький мальчик, – сказал великан.
После чего склонился надо мной и сжал ладонями мои ребра, надавив большими пальцами мне на сердце. Его руки были теплыми и мягкими, и все-таки каждая мышца в моем теле напряглась. Он поднял меня на вытянутых руках, рассматривая, как козопас мог бы рассматривать козленка. Я был совершенно голый и чисто вымытый рекой.
– Как тебя зовут?
Я не ответил. На самом деле я и не мог ответить: деревенские обычно называли меня «этот мальчишка Фробен» или «дурочкин ребенок». Я оставался недвижим, надеясь, что он опустит меня на землю и я смогу убежать и найти свою мать.
Он пожал плечами:
– Ну что ж, Мозес – вполне подходящее имя для мальчика, плывущего по реке. Меня зовут Николай. А вот этого волка зовут Ремус. Монахи мы[5].
Я перевел взгляд с одного на другого, пытаясь понять значение этого слова. Монахи? Я не видел ничего, что могло бы объединять этих двоих, кроме длинных туник.
– Хорошо, – сказал Ремус раздраженно, сморщив лицо, как от неприятного запаха. – Он живой. Пусть идет своей дорогой.
– Нет! – закричал великан. – Неужели ты столь бессердечен?
Он резко прижал меня к своей груди. От его промокшей шерстяной туники у меня зачесалось все тело, от головы до пят, а в моем ухе гулко билось его сердце.
– Ты выполнил свой долг – спас ему жизнь, – сказал Ремус.
Николай содрогнулся от возмущения:
– Ремус, но ведь кто-то бросил его в эту реку!
– Ты этого не знаешь. Может быть, он сам упал.
– Ты упал в воду? – спросил меня великан.
Я ничего не ответил – сказать по правде, я не услышал вопроса, поскольку был зачарован биением его сердца, которое стучало сильнее и медленнее, чем сердце моей матери. Как сердце быка.
– Ну же, – настаивал Николай. – Мне ты можешь сказать. Кто тебя туда бросил?
Я закрыл глаза. Мое сердце стало биться медленнее, подстраиваясь под мерное биение сердца великана. Мышцы расслабились, и я, сам того не желая, растаял в его руках.
– Это неважно, – сказал Ремус. – Он, скорее всего, соврет нам. Смотри за своим кошельком.
– Ремус!
– Ты должен оставить его здесь. – Ремус указал рукой на поросший травой берег реки.
– Здесь? Голого, в траве? Как ты можешь говорить такое? А что, если бы те монахи, что нашли меня на ступенях у входа, прошли мимо? Где бы ты сам был сейчас?
– У себя в келье, читал бы себе спокойно.
– Именно так. А вместо этого ты видишь мир.
– Я не хочу видеть мир. Я уже говорил тебе об этом. Я хочу домой. Мы уже на два месяца опоздали.
– Еще один день ничего не изменит.
– Отпусти его.
Николай повернулся к Ремусу спиной. Держа меня на руках, он сделал несколько шагов по берегу реки. Я открыл глаза и взглянул ему в лицо. Он смотрел на меня самым дружественным взглядом, какой мне только доводилось видеть. Его дыхание было подобно теплому порыву ветра над утесом.
– Ремус прав, – прошептал он мне. – Он всегда прав, и поэтому его никто не любит. Но я не оставлю тебя здесь. Ты просто покажи, в какой стороне твой дом, и я помогу найти твоего отца.
Я вздрогнул так сильно, что Николай чуть не выронил меня. Я огляделся в ужасе, обеспокоенный тем, что могу увидеть где-то Карла Виктора, притаившегося в траве.
– О, боже мой, – сказал Николай. – Вот оно что! Разве не так? Это был твой отец? Ремус! – закричал Николай, бросившись к хмурому низенькому монаху. – Это отец бросил его туда!
– Ты не можешь этого знать.
– Он пытался убить своего собственного сына. Это значит, что этот ребенок – сирота. Как и я.
Ремус закрыл лицо руками:
– Николай, ты ведь больше не сирота, уже лет сорок как. Ты – монах. А монахи не могут заводить детей.
Николай обдумал это. Потом его борода ощетинилась, и он улыбнулся:
– Он может стать послушником.
– Штаудах его не примет.
– Я с ним поговорю. – Николай утвердительно кивнул. – Заставлю его понять, что поставлено на карту. Родной отец пытался его убить.
– Николай, – сказал Ремус спокойно, как будто объясняя простой догмат, – ты не можешь взять этого ребенка.
– Ремус, он плыл по реке, тонул. Он мог бы действительно утонуть.
– И ты его спас. Но взять его с собой – это бремя, которое ты не можешь нести.
Николай переложил меня так, что я улегся у него на руках, прижавшись к его груди. Я лежал и смотрел на венчик кудрявых волос вокруг его головы и на далекое небо. Толстым, как колокольная веревка, пальцем он погладил меня по щеке.
– Хочешь пойти с нами? – спросил он.
Откуда мне было знать, что он предлагает? Мне было известно, что мир кончается за теми далекими горными вершинами и что в каждой деревне есть свой Карл Виктор. И если бы кто-нибудь сказал мне, что на всем белом свете нет никого, кроме тысячи человек, я бы подумал: О Господи! Как много! Но в лице его, склонившемся надо мной, была надежда. Скажи «да», говорили его глаза. Скажи мне, что я тебе нужен. Я не подведу.
Мне хотелось домой, к матери.
– Николай, послушай меня, ты дал обет…
– Я могу дать еще один.
– Так не бывает. Такие клятвы вечны…
– Я клянусь…
– Николай, нет. Ты можешь взять его только до тех пор, пока мы не найдем безопасное место, где сможем его оставить, но только не…
Николай заглянул мне в глаза. Такая доброта. Но где была моя мать? Все еще лежала на полу в нашей хижине?
– Я клянусь, – сказал он, – что бы ни случилось, я всегда буду защищать тебя.
Ремус застонал. Он начал было что-то говорить, но Николай уже не слышал его, потому что внезапно, как будто мать услышала мою тоску, зазвонили колокола Небельмат. Николай и Ремус съежились от отвращения, поскольку колокольный звон потряс их до глубины души. Ремус сгорбился, и в каждое ухо засунул по грязному пальцу. Николай закрыл одну половину моей головы громадной ладонью, а другое мое ухо прижал к своей груди, но я стал вырываться, и вырывался до тех пор, пока он не отпустил меня. Я встал на берегу Рейса и посмотрел на горы. Моя мать была жива!
Я перестал обращать внимание на доброго человека, который спас меня, вытащив из реки. Ремус попробовал оттащить его, но Николай стоял, закрыв руками уши, и смотрел на меня – маленького мальчика, которому явно не причиняли никакого вреда эти звуки, от которых земля тряслась под ногами.
Моя мать смогла подняться с покрытого грязью пола и взобраться наверх, к своим колоколам! И теперь она звонила в них так неистово, как будто ударяла своими колотушками по горам.
Прошло четверть часа, и продолжалось то же самое. Ремус заткнул уши кусками шерсти и вытащил книгу. Николай же просто наблюдал за мной, заткнув пальцами уши, как будто я был диким зверем, которого раньше ему никогда не доводилось встречать. Мать звонила в колокола значительно дольше, чем ей было позволено. Много лет прошло с тех пор, как была она избита за подобное излишество. Я знал, что небельматцы, спрятавшись за дверями своих домов, сжимали в руках кнуты, готовые взобраться к церкви, как только это станет безопасно.
А она звонила и звонила в колокола. Она била по ним яростнее, чем мне когда-либо доводилось слышать. Между ударами почти не было перерывов. Потом я услышал, как что-то внезапно изменилось: она сделала трещину в губе самого малого колокола. И все равно не остановилась.
Я знал, что она звала его. А моему отцу, вновь с трудом взбиравшемуся вверх по каменистой тропе, выпачканному в грязи, в поту и бесчестье, этот колокольный звон, наверное, казался гласом Божьего суда, разносившимся по всему миру. И он, наверное, ненавидел ее за каждый удар так же, как ненавидел ее за то, что она искусила его, и за то, что родила ребенка и выставила его грех напоказ, и за то, что сделала его убийцей. С каждым ударом он, должно быть, клялся, что заставит ее замолчать.
