Аббат заговорил медленно, осторожно произнося каждое слово:

– Кажется, ты полагаешь, что любовь к ближнему столь же изобильна, как воздух, которым мы дышим? – Он резко отбросил в сторону руку Николая.

Николай потер запястье:

– От одного маленького мальчика убытка не будет.

Казалось, что аббат его не слышал.

Николай сложил перед собой ладони.

– Аббат, – сказал он. – Пожалуйста, я вас умоляю.

О, это лицо! Жил ли еще на свете кто-нибудь такой же большой и невинный? И такой добрый! Казалось, всем своим видом он говорит аббату: но мы ведь братья с тобой, ты и я!

– Умоляешь меня? – спросил аббат, удивленный таким оборотом. Он обвел глазами комнату. – Умоляешь меня о чем? Николай, я уже дал тебе все, что можно было дать. Я дал тебе комнату, в которой был бы счастлив жить принц. Я дал тебе еду. Я дал тебе столько вина, сколько ни один человек не сможет выпить. Я строю для тебя величайшую в Конфедерации церковь. А ты? Что ты дал мне? Что дал ты этому аббатству? Ты молишься. Ты ешь. Ты распеваешь псалмы. Ты пьешь. Ты спишь. И ничего больше.

Николай едва слышно произнес:

– Святой Бенедикт сказал…

– Святой Бенедикт? – Аббат фыркнул и ткнул себя в грудь большим пальцем руки. – Это ты мне цитируешь святого Бенедикта? Иди и стань отшельником, как святой Бенедикт, Николай. Здесь достаточно пещер для тебя и твоего Доминикуса. И пока ты, где-то далеко-далеко, будешь жить, как жили святые прошлого, мы продолжим прилагать усилия к тому, чтобы стать святыми будущего…

В комнате воцарилось молчание, аббат сделал долгий выдох, успокаиваясь, и понизил голос:

– Здесь, Николай, достаточно ртов, которые нужно кормить. И душ, которые нужно спасать. Крестьяне в моих землях однажды захотят познать, что есть красота. Хоть один раз в своей жизни они пожелают увидеть, услышать и попробовать на вкус славу Господню здесь, на этой земле, так же, как познаешь ее ты каждый день твоего бесполезного существования в этом аббатстве. Знаешь, я могу терпеть бесполезных монахов, Николай, если должен. Если Доминикус хочет читать и переводить книги, которые никому, кроме него, больше не нужны, пусть будет так. Если бы ты был просто бесполезным монахом, я бы оставил тебя здесь, в этой келье, до тех пор, пока ты не умрешь, а потом поселил в ней монаха, полезного Богу.

– Аббат, вы ведь не думаете, что я…

– Думаю. – Аббат холодно кивнул, делая шаг вперед. – И если когда-нибудь еще ты рассердишь меня, Николай, если когда-нибудь я замечу хоть малейший признак того, что ты есть нечто другое, чем просто бесполезный архаичный монах, которого я вынужден терпеть, я сделаю так, что ни один монастырь в Европе не откроет перед тобой свои ворота.

У Николая отвисла челюсть. Он едва заметно кивнул.

– Да, аббат, – прошептал он.

Аббат вытер лоб платком, который достал из кармана. Он сделал несколько вдохов и затем слегка прикоснулся к своему громадному лбу, как будто говоря, что он доволен кульминацией дискуссии. Обвел глазами комнату. Его взгляд упал на акварельный рисунок Венеции, лежавший на столе. Едва взглянув, он взял его в руки и сложил пополам, разгладив складку ногтями. Потом разорвал на две части. Николай съежился от звука рвущейся бумаги. Аббат положил обрывки обратно на стол и посмотрел на Николая.

– А теперь отдай мне этого мальчишку, – сказал он.

Последовало молчание. Николай заговорил глухим шепотом:

– Я не могу.

Я весь превратился в слух.

– Тогда я возьму его сам.

Шаги пересекли комнату и приблизились к платяному шкафу. Дверь открылась, и я почувствовал, что с меня сдернули материю. Я продолжал держать глаза закрытыми, но чувствовал над собой его дыхание. Пальцы схватили меня за волосы, и я завопил от боли, но аббат тянул все сильнее и сильнее, пока я не встал на ноги рядом с кроватью Николая.

Николай стоял посреди комнаты. Он сгорбился, как будто держал на плечах мешок картошки.

– Прости меня, – сказал он мне.

– Ты прощен, – сказал аббат. – Пока прощен.

– Аббат, – сказал Николай. Он сделал шаг вперед и вытянул руку, как будто хотел схватить меня. – Позвольте мне подыскать для него место, я найду крестьянина, я буду…

Аббат сунул в лицо Николая указательный палец, чтобы остановить его.

– Ты пойдешь на службу. – Он еще раз воздел свой перст. – Ты будешь думать о зле, которое причинил этому монастырю. Ты забудешь этого мальчика. А я… я отвезу его в один из моих сиротских приютов и буду заботиться о нем, как забочусь о сотнях тысяч других душ, находящихся под моей опекой. Он не понесет наказания за тот ущерб, который нанес сегодня. Но и выгоды не получит.

Аббат впился в мою шею пальцами и потащил меня прочь из комнаты. Я заплакал.

– Если ты еще когда-нибудь прервешь мою мессу, – шепнул он мне на ухо, – я отрежу тебе язык и скормлю его…

– Стойте!

Мы обернулись. Николай стоял на верхней ступеньке лестницы. Мешка с картошкой на его плечах как не бывало. В глазах его блестели слезы.

– Вы не можете сделать этого, – сказал он.

– Ты понимаешь, что говоришь? – спросил аббат.

– Аббат, я поклялся защищать этого ребенка.

На мгновение аббат потерял дар речи. Я услышал, как дыхание замерло у него в горле. Я почувствовал, как его сжатая рука затряслась от ярости, и так же дрожал его голос, когда он наконец заговорил:

– Ты только единожды давал клятву, брат Николай, и твоя клятва была дана этому аббатству. Поэтому позволь мне выразиться ясно: у тебя есть выбор. Ты можешь вернуться к своей первой и вечной клятве, и я отведу этого ребенка туда, куда мне будет угодно. Или же ты можешь нарушить эту клятву, и тогда ты и этот ребенок незамедлительно оставите монастырь. Второе мне нравится больше.

Лицо Николая было красным, как в те моменты, когда он бывал пьян.

– Отец, я молю вас о прощении, я выбираю…

Выбор его так и остался неизвестен, потому что в тот самый момент мы услышали голос человека, который, спотыкаясь, поднимался вверх по лестнице.

– Хвала Господу, – произнес этот новый голос. – Аббат, вы нашли его.

– Ульрих фон Геттиген. – Желтокожий человек задохнулся и протянул ко мне потную руку. – Regens Chori[13] того аббатства.

Я постарался увильнуть от этой руки, как будто она также намеревалась потащить меня вниз по ступеням. Я узнал этого человека. Именно он стоял в церкви перед певчими, когда я попытался присоединиться к ним.

– Да, я нашел его, – сказал аббат. Он стянул меня вниз еще на одну ступеньку, и я оказался между двумя мужчинами. – И теперь он отправляется в Роршах. И больше не будет нас беспокоить.

– Нет, – сказал регент и схватил меня за руку.

Аббат еще крепче сжал мою шею.

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

Ульрих перевел взгляд с аббата на Николая, потом снова посмотрел на аббата. Я попытался высвободить руку, но хватка регента была крепкой.

– Ради хора, конечно.

– Хора?

– Да.

В наступившей за этими словами тишине я перестал извиваться и внимательно посмотрел на Ульриха фон Геттигена. Его желтая кожа туго обтягивала череп и была почти прозрачной, как у цыпленка, которого на короткое время поместили в кипящую воду. Седые волосы, казалось, были выварены до основания, подобно перьям, – их жидкие пучки торчали у него за ушами и на макушке.

И все же то, как он выглядел, поразило меня гораздо меньше, чем то, как он звучал. Хотя дышал он с трудом, струйка воздуха, выходящая из его рта, была легкой, как шепот, она напоминала сквознячок, дующий в щель под дверью. Его сердце билось так тихо, что мне почти не удавалось его услышать, и, хотя я очень старался обнаружить еще какие-нибудь зацепки, которые помогли бы мне лучше узнать его – как он потирает руки или как хрустят его колени, – я не слышал ничего.

– Нам нужно послушать, как он поет, – сказал Ульрих.

Он притянул меня к себе и от нетерпения закусил губу.