«собственное мнение», предъявить его от лица ново-
го поколения поэтов — автору. Вот так, и ничуть не
меньше.
Меня подвело мое трудноотмываемое поэтичес-
кое невежество. Помогла — интуиция, врожденный
нюх на прекрасное. Излишней самонадеянностью хоть
и не страдал, однако оценить предложение «долж-
ным образом» все ж таки не сумел. Почему? А пото-
му, что поэзия Ахматовой не была для меня в те
годы откровением, я не проник в нее, не упивался
ею взахлеб, не обмирал над нею от счастья и востор-
га, как, скажем, над волшебной лирикой Александра
Блока, обнаженно-беспощадными поэмами («Поэма
конца», «Поэма горы») Марины Цветаевой, над ее,
Марины Ивановны, проникающей прямиком в груд-
ную к лутку, надполой, не женской и не мужской
(сверхлюдской!), «политикой» стиха, над есенин-
ским «несказанным светом», северянинским необъ-
яснимо прелестным, неповторимым псевдоизыском.
Ахматову я лишь трепетно уважал к тому времени,
как иногда уважают коллекционеры редчайшую ре-
ликвию, способную к тому же не просто ютиться под
охранным музейным стеклом, но и подавать вам при
случае руку, дарить улыбку-мысль, облеченную в
классической пробы стихи. Ахматову, живой, теп-
лый мрамор ее лирики полюбил, освоил сердцем -
гораздо позже. Для меня она долго оставалась «за-
крытым» поэтом, закрытым не искусственно, не
чьей-то злой волей — моим добровольным воспри-
ятием мира, слова, любви.
Отчетливо помню, что поэма Ахматовой не толь-
ко не потрясла меня, но и не взволновала, не зацепи-
ла, оставила равнодушным. Доказательство тому —
недавние мои сомнения, развеянные на днях Андре-
ем Битовым: что именно читал я тогда — «Поэму
без героя» или «Реквием»? Битов без колебаний на-
звал «Поэму без героя». И добавил, что Ахматова
просила высказаться о поэме и его, Битова. И что
якобы именно он относил хозяйке список поэмы, так
как я будто бы в тот вечер «перебрал» или просто
струсил. Таким образом, получается два варианта:
либо Ахматова вручила поэму тому и другому, либо
одному вручила «Поэму без героя», а другому —
«Реквием»...
Нет, я не проклинаю скудные возможности своей
памяти, а лишь благодарю Всевышнего за то, что па-
мять сия не сохранила во мне того лепета, которым
объяснялся я с Ахматовой, делясь впечатлениями о
ее легендарном творении. Значит, так нужно было,
чтобы Ахматова, приглашая меня к Поэме, все-таки
не пустила меня в нее, морально не собранного, рас-
христанного, неуравновешенного. Пройдут годы, и
сам я постучусь в ее Книгу и долго буду стоять под
ее сводами, озираясь, словно в гулком храме.
Что ж, я действительно не помню своих, наверня-
ка жалких, слов о Поэме, но впечатление беспомощ-
ности от неумения высказаться ясно, предельно ис-
кренне сидит во мне по сию пору. Недаром Поэму
хотелось сравнить с зашифрованным письмом, от-
правленным автором кому-то из своих близких по
духу, посвященных, владевших ключами разгадки.
А тут подвернулся я, и Поэму на какое-то время вру-
чили мне, постороннему как бы человеку.
Беспомощность порождала досаду. Я стал горячо
лепетать вовсе не о Поэме, а про... самое Ахматову,
уверяя присутствующих, что Ахматова для меня как
бы человек-экспонат из другой эпохи, классик, за-
вершивший восхождение на Олимп где-то с начала
Февральской революции, что она для меня как бы и
не человек вовсе, не живое существо, а всего лишь
символ, метафора, воплощенный образ Барда, и что
«Белую стаю», а также «Четки» я недавно отнес к
букинисту, а денежки пропил, и что дали за них го-
раздо меньше, чем за Блока издательства «Алко-
ност», отнес, потому что книжки сии — все равно
что пушкинские или тютчевские, что человека, на-
писавшего их, невозможно встретить на планете
живым, тем более в Комарове, как нельзя встретить
где-нибудь в Вырице Ал. Блока (в Вырице можно
встретить Ал. Кушнера), а на Васильевском остро-
ве — Баратынского (на Васильевском острове мож-
но встретить Виктора Соснору). И тогда Ахматова
закричала, не в ужасе и даже не возмущенно, а вот
именно — убежденно, со знанием дела и одновре-
менно как бы заклиная:
— Гомер-р! Гом-мер-р! Бесплотный, легендар-
ный! Вот кто Поэт! Гом-мер-р! — чуть в нос, попут-
но, всей грудью извергла она из себя начало мысли
и, сделав глубокий вздох, продлила ее на выдо-
хе: — Гомер-р... Вот! А мы все — люди. Привычные
человеки. Живые или проживающие. Поэт — звук,
бестелесная музыка, звучащая легенда! Свобода...
А мы... — и, подумав: — А мы — это мы.
АННА
Был какой-то период — не в жизни,
а над нею — в мерцании звезд,
в доцветании ангельских истин,
в Комарове — в Рождественский пост.
Восседала в убогой столовой,
