писной книжке, а считывал рифмованную продук-
цию со страниц культурненько сброшюрованных сам-
издатовских сборничков, за несколько часов до на-
чала «аудиенции» отпечатанных мной на первой
собственной пишмашинке марки «Москва», кото-
рую приобрел на деньги от жиденького гонорара за
свою первую книжку стихов «Поиски тепла» (70 КОП.
за стихотворную строку, тираж — 2500 экземпля-
ров, объем — полтора авторских листа).
Анна Андреевна изъявила желание взглянуть на
брошюрки. Она подержала «продукцию» в царст-
венных руках, улыбнулась самодельным «титуль-
ным листам» сборничков, на которых значилось:
«Сны» и «Косые сучья», — полистала. И я осмелил-
ся предложить их ей «на добрую память». Не отка-
залась, даже попросила надписать «дарственную»,
что я и проделал с превеликой энергией. Приняла.
А что ей оставалось делать, ей, человеку, воспитан-
ному несколько иначе, чем я?
Не из ложной скромности решил я не приводить
тут похвальных ахматовских слов в адрес моего чте-
ния. Не запомнились таковые. А может — и не было
вовсе. Было — внимание. Отчетливое. Со стороны по-
жилой женщины. Не прервавшей юного декламатора
ни словом, ни вздохом. А следил я за ее лицом вни-
мательно. И прервал бы себя незамедлительно при
малейшем сигнале рук, глаз, губ, дыхания Ахмато-
вой, возвещавших об утомлении, вообще — о скуке.
Похвальных слов не запомнил. Если они и были,
принял их как должное. Зато уж «критическое заме-
чание», переросшее затем в маленькую дискуссию с
поэтессой, врезалось в память стальным осколком!
Причиной дискуссии послужило одно из моих тог-
дашних стихотворений, озаглавленное прозаичес-
ким словом «Ботинки». В нем — двенадцать строк.
Приведу их полностью. Как вещественное доказа-
тельство. Как свидетельское показание. По просьбе
обвиняемого.
Ботинки
Как машины грузовые, на резине
мы ходили, мы закаты коротали...
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии.
Оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах.
Мы пошили сногшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты.
И мелькали греко-римские сандалии,
и ходили мы — плакаты и картинки.
...Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые эпохальные ботинки.
Стихотвореньице сие было написано в конце пя-
тидесятых годов, однако уцелело в моем сознании и
к середине шестидесятых, когда в числе других про-
читал его Анне Андреевне. На этом стихотворении
Ахматова как бы очнулась и высоким (по смыслу) и
одновременно низким (по тембру) своим голосом
произнесла в мою сторону:
— Ботинки — нерусское слово... У нас — башмаки
или сапоги. А ботинки — не наше. — Замечательно,
что слово «нерусское» произнесла она слитно, как
эпитет, а не как отрицание.
Теперь-то я понимаю, что нужно было согласить-
ся со «старшим по званию», по крайней мере — не
перечить Анне Андреевне. Тем более что, как выяс-
нится в дальнейшем, Ахматова была ближе к истине,
нежели я. А тогда на положении случайного гостя
(гостя не только знаменитой поэтессы, но как бы и
самой госпожи Поэзии) я попытался не совсем веж-
ливо противоречить, отстаивая, как мне думалось,
свою точку зрения. Мне тогда показалось, что Ахма-
това, мягко говоря, отстала от жизни, ну, не отста-
ла — отклонилась в свою интеллектуально-затвор-
ническую, башенно-отсутствующую сферу, точ-
нее — атмосферу, где люди ее круга, изъясняясь,
все еще по инерции употребляли слова своего време-
ни: «салон», «кафтан», «баретки», «штиблеты»,
«калоши», «гамаши», игнорируя укоренившиеся, в
том числе и «ботинки» (от старинного, хотя и нерус-
ского, «ботфорты» и далее — «боты»); в дальней-
шем я, памятуя об ахматовском упреке, подумывал
о замене «ботинок» вульгарными лагерно-солдат-
скими «бахилами», но слово это резало даже мой не
столь изысканно-утонченный слух своей не то чтобы
непоэтичностью, но как бы — чужеродностью в кон-
тексте лирического жанра. И, отвечая на реплику
Ахматовой, съязвил:
— Может, «лапти» вместо «ботинок» употребить?
Или какие-нибудь «чуни», «опорки»?
Ахматова ничуть не смутилась. Она лишь пояс-
нила:
— «Опорки» — это производное от «сапог». Когда
отрезают, отпарывают сносившиеся голенища и хо-
дят в одних... опорках.
В общем-то, я и сам к тому времени знал, что
такое «опорки», но дух противоречия возобладал, и
я попытался взбрыкнуть еще разок:
— А я-то считал, что опорки потому так зовутся,
что на них... ноги опираются! «Опора в превратной
судьбе!» — процитировал я Лермонтова, чисто ма-
шинально, даже как бы из озорства, ожидая, что вот
