пахнувшие спиртом (проигравший обязан был стя-
нуть их оттуда не позднее завтрашнего утра); игра-
ли под имущество «вольняшек», то есть вольнонаем-
ных, работавших в колонии; играли на побег, когда
проигравший обязан был перемахнуть через забор.
Совершившего побег тут же под холостой выстрел
«попки» (стрелять в малолеток не разрешалось) от-
лавливали и учили, как могли, водворяли в «кан-
дей» — карцер. Играли на «велосипед»: проиграв-
ший мастырил какому-нибудь спящему, на кого вы-
игравший укажет, «велосипед» — промеж пальцев
ног спящего («сонника») вставлялась и поджига-
лась бумажка, спящий, которого начинал кусать
огонь, выделывал ногами движения, напоминавшие
движения велосипедиста; играли на удар спящего
человека каблуком ботинка по лбу, на облив уснув-
шего водой из ведра... Играли и на порез ножом ак-
тивиста, на «сажание на пику», играли и под убий-
ство. Но — крайне редко.
Ясное дело: подобные воспоминания не греют.
Эстетического удовольствия не доставляют. Читать
их необязательно. Но разве я вправе забыть о пере-
житом? Забыть о страданиях не только своей, но и
чьей-то еще, более печальной участи? Загубленной
юности? Забыть о происходящем в подобных заве-
дениях и поныне? Да, да, смею не только предпола-
гать, но и уверять: изменилась лагерная терминоло-
гия, «феня», увеличилась пайка, усовершенствова-
лась технология производства карт, допускаю, что
колонистский быт сам по себе сделался благообраз-
нее, но ведь сама-то антигуманная суть этих калеча-
щих, а не воспитывающих заведений, губительная
для ребяческих душ, — она-то осталась незыблемой
и поныне! Вот почему я вспоминаю, почему навязы-
ваю: чтобы не повторилось с другими. А не потому,
что мне приятно дышать испарениями прошлого. Да
и не стану я продолжать о колонии, довольно тоски,
достаточно печали, как говорили немцы за своим за-
бором: «Генук!» (Будя, пожалуй, — это если выра-
зиться по-русски.) Добавлю только, что из колонии
я убежал. И, как говорили у нас в городе Марксе,
убежал «с концами». И правильно сделал. Своевре-
менно. До того, как моей душе проржаветь на-
сквозь, а ведь именно это ожидало ее в зоне. И еще:
стихов о колонии, тюрьме, вообще об арестантском
унижении человеческого достоинства я так и не на-
писал. Ни одного. За сорок лет сочинительства. Не
вдохновило.
Глеб ГорбоккмН па публичных нмстуилснпях. 1990-с годы.
Фото Пантелеева.
7 0 —8 0-е годы
* * *
Вы ему — о Шекспире,
а он вам — по морде.
Вы — наслове, на лире,
он — на сексе, на спорте!
Вы ему — о Мадонне,
а он вам — о мясе.
Вот где душенька стонет,
вот где радость-то гаснет!
Вы ему — о рассвете,
о берёзе, о Боге...
Хорошо, что есть дети.
И — могилы. В итоге.
ОБЪЯВЛЕНИЯ
Забор. Бумажки. Кнопки. Тетки.
«Сдаю мочу».
«Лечу от водки».
Читаю, словно блох ищу:
«Куплю жену. Озолочу».
Имен и чисел кавардак.
«Подвал меняю на чердак».
Опять... жену! Вот сукин... дочь!
«Могу от немощи помочь».
Восторг! Куда ни кину глаз.
«Продам хрустальный унитаз».
А вот эпохи эталон:
«Есть на исподнее талон».
...Забор кряхтит, забор трещит
под гнетом суетных желаний.
Он — наша крепость, символ, щит!
А меч... дамоклов меч — над нами.
Нет, не посулам-почестям,
не главам стран и каст, —
я верю Одиночеству:
уж вот кто не предаст!
Лесами, сенокосами,
дворами (мимо, прочь!)
я сам в себе, как в космосе,
блуждаю день и ночь.
Без суеты, без паники,
порой — не без нытья,
без нудного копания
в завалах бытия
тащусь к мечте утраченной
в промозглые дворы,
к заветному стаканчику —
звезде моей норы!
Тревога позже родилась,
когда уже уплыл автобус.
Ночь навалилась, точно власть.
Дождь по асфальту так и хлопал!
Землетрясение души —
тревога!
Где твои начала?
Не в зарожденье робкой лжи,
а в том, как женщина молчала...
Как безучастно, а не зло
с лица она сгоняла воду.
И как смотрела сквозь стекло —
не на меня — на непогоду.
«ЛУЧШИЕ ЛЮДИ»
На заборе, не при деле,
на осеннем ветерке,
люди лучшие висели —
от плохих невдалеке.
Фотографии поникли,
пробрала их, с ветром, дрожь.
И серьезные те лики
поливал осенний дождь.
А в квартирах в это время
