сыпей, незаметным образом вручал свой узелок род-
ственникам, подававшим мне знак. А однажды слу-
чилось «благоприятствие», я затесался в их толпу и
таким макаром проник в лагерь и некоторое время
пожил там на правах заключенного — возле двою-
родного брата. Обнаружили меня, то есть лишний
рот в лагере, на другой день. Продержали в конторе
и даже в камере лагерной гауптвахты. Потом, выяс-
нив, кто и что, поддали под зад коленкой. Немцы
народ пунктуальный: раз нет на человека докумен-
тов — значит, иди вон.
Немцев в Порхове хоронили на местном стадио-
не. После войны, через много десятков лет, поздней
осенью, когда выпадал первый снег, на равнинном
поле стадиона можно было видеть как бы «стираль-
ную доску» — волнообразный профиль от бывших
захоронений, которые хоть и сровняло неумолимое
время, но не до основания.
Вспоминая тот памятный порховский «кино-
взрыв», не могу не добавить, что помещался театр в
единственном «высотном» четырехэтажном красно-
кирпичном здании бывшего горисполкома, возве-
денном в 1913 году столь надежно, что стены его вы-
держали страшный взрыв и последующие бомбежки
и артобстрелы, и, когда лет через тридцать после
войны я приезжал в Порхов погрустить о прошед-
ших днях жизни, здание сие все еще торчало на бе-
регу Шел они, напоминая мне и всем нам, кто пере-
жил в Порхове войну, о смертном ее дыхании, о не-
возвратных тревогах моего детства, не знавшего
понятия скуки.
И все ж таки «закрытый», подконвойный, арес-
тантский образ жизни я ощутил именно тогда, в
войну. Да и что они сами по себе — годы войны —
как не подневольная, лагерная жизнь, только вот зона
пошире — от западных границ до берегов Волги и
Невы, от Балтийского моря до Черного. Туда нель-
зя, сюда нельзя, «стой, стрелять буду!». Саботаж,
пособничество. За нарушение — пуля. Взрослые —
при оружии, воюют, пайку получают, а ты, предста-
витель мирного населения, как хочешь, так и выкру-
чивайся. Окончится война, загремят победные са-
люты, воевавшие вчера люди найдут себе место в
жизни, а для тебя подыщут спецграфу в анкете: был
ли ты или нет на территории, временно оккупиро-
ванной немцами, — самой постановкой вопроса уже
как бы обвиняя тебя в чем-то. А в чем? Крыльев-то
не имелось, чтобы подняться и перелететь куда-ни-
будь за Урал или в Ташкент — город хлебный. Не
отросли еще крылышки к тому времени — это у
детей, а у стариков — уже как бы отпали, отсохли в
тоске и немочи, а не «в борьбе и тревоге».
Одним словом, по окончании войны, то есть при
собственной советской власти, у себя дома, оказался
я, как ни странно, в заключении.
Что значит — воспитательно-трудовая, закрыто-
го типа колония для несовершеннолетних образца
1947 года? Прежде всего — сообщество людей, но —
весьма странное сообщество. Помимо активистов и
тех, кто в «законе», — всевозможные «полуцвет-
ные», «сявки», «шестерки»... то есть дилетанты в
воровском деле. Были еще «придурки-мены», нечто
вроде блаженных, затем — вовсе отверженные, «пи-
деры», изнасилованные ворьем в наказание за что-
либо самым скотским образом. До этих парий нель-
зя было даже пальцем дотрагиваться. Питались они
за особым столом, ели из своей, меченой посуды, ко-
торую держали при себе, сами ее мыли. Хлебная
пайка этих несчастных чаще всего не доходила до их
стола, ее заворачивали на воровской стол. Но уж
если она дошла, коснулась поганого места — брать
ее никто не мог под страхом самому сделаться лиде-
ром. Иногда изголодавшийся прямо на раздаче бро-
сался на поднос с хлебом, и все, что он «помечал»,
доставалось в тот день «сукам». Били меченых толь-
ко палками или плетками, то есть — на расстоянии
вытянутой руки, без непосредственного контакта
тела о тело.
Главным занятием на воровской половине коло-
нии была игра в карты. Карты мастерили («масты-
рили») сами пацаны. Замастырить стос — такая за-
бота возникала чуть ли не каждый день, ибо само-
дельные картишки быстро изнашивались. Делались
«колотушки» из любой оберточной, обойной, даже
газетной, в несколько слоев бумаги.
Основным, можно сказать, единственным ин-
струментом в деле является нож (на пацанском язы-
ке — «пика», перо, «месар» — от немецкого «мес-
сер») — остро, до бритвенной «жалости» отточен-
ный обломок полотна лучковой пилы или рашпиля,
стамески. Ножом бумага нарезалась на определен-
ное количество заготовок, причем, если бумага ока-
зывалась слишком тонкой, число заготовок «двои-
ли» или «троили». Ножом вырезали трафаретки —
ромбики, сердечки, крестики. Затем склеивали по-
