то есть качества, с профессией вора не совместимые.

А началась воровская практика еще в годы вой-

ны, оккупации, когда взрослые, можно сказать, под-

бивали ребятишек на воровство у немцев, оговари-

вая такой способ добычи чужой собственности чуть

ли не как подвиг. Украсть у врага значило нанести

ему урон, поколебать его устои. А то, что война рано

или поздно окончится, что юному добытчику при-

дется жить в условиях мирной морали, в расчет не

бралось. Война, дескать, все спишет. Такая, с позво-

ления сказать, мудрость о списании грехов прониза-

ла в военное время все общественные слои сражаю-

щегося народонаселения, погубив в нравственном

отношении — на корню! — тысячи и тысячи неок-

репших душ. Никто у нас об этом отчетливо, вслух

до сих пор не говорил, но это не означает, что разла-

гающего влияния войны на советских людей не ока-

зывалось. Война — это не только подвиги, но и па-

дения. Даже в среде защитников Отечества. Даже в

среде героев, не изменивших долгу, но изменивших,

скажем, жене, дружбе, пинавших ногой собаку, за-

бывавших ради очередного ордена о ведомом... Ска-

жут: что ж, война — это жизнь. Нет, не жизнь, а ее

уродливая, искаженная модель. Жизнь-инвалид.

Порождение сил зла. То есть — дьявольское порож-

дение, как сказали бы во времена Отечественной

войны 1812 года.

Итак, воровство, слава Богу, не прилипло. Не

числится за мной ни одного убийства (человека или

зверя, собаки или кошки на совести — ни одной).

Вот разве что птицу по глупости пристрелил. В тайге,

в экспедиции. Птицу кукшу. Бесполезную в смысле

употребления в пищу. Не являющуюся охотничьей

дичью. Дали подержать винтовку-малокалиберку,

ну и взыграло... Военных времен закваска сказа-

лась, убойная магия оружия побудила к баловству.

Но сразу и опомнился. Держа за распятые крылыш-

ки подстреленную кукшу, дал клятву не брать в

руки оружия, по крайней мере — добровольно. Ну

и... рыбок в свое время не щадил. И насекомых. А те-

перь, убивая муху или комара, если и не прошу у

природы прощения, то, во всяком случае, вспоми-

наю, что и они — живые, а значит — чудесные.

Итак, душегубцем не был, а ранения — вольные и

невольные — наносил. И чаще — людям. И глуб-

же — родным, близким.

Хорошо бы исчислить все свои пороки и слабос-

ти, сделать им, так сказать, инвентаризацию, прону-

меровать, наклеить на них ярлыки и бирки, выста-

вить на обозрение в музее Морали и Нрава.

Врал, обманывал? Да. В основном по молодости.

И по пьянке. Врал, однако, не часто и — по мело-

чам. И чаще не врал, а молчал «до упора», не созна-

вался, хоть калеными клещами тащи признание.

Это — в детстве. С годами, с чтением великих книг,

с принятием опыта «любви и страданий» отпала и

эта гнусная заботушка — врать людям. Что же каса-

ется личной стороны дела, а именно — не врать

себе, то здесь, видимо, еще не все так идеально, по-

тому что внутри себя отделить действительное от

желаемого куда сложнее.

Кстати, о пьянстве. Было? Было. Еще как. До бе-

лой горячки. Удалось преодолеть? Похоже, что так.

Восемнадцать лет не приемлю спиртного. Ни водки,

ни вина. Ни пива. Двадцать лет не курю. Что еще?

Леность духа? Которую надлежало вытравлять из

себя каждодневным трудом при помощи письменно-

го стола, бумаги, машинки и прочих письменных

принадлежностей. Там же, возле стола, высвобождать-

ся и от лености телесной. Что дальше? Скупость, за-

висть, блуд, непочтение родителей? Деликатно про-

молчать? Ведь если скажу, что избавился от этих

пороков или не имел их никогда, кто поверит?

Странно, в общественных пороках копошись

сколько угодно, особливо теперь, с включением

«сверху» кнопки гласности, а в частных, личных,

своих, то есть уникальных грешках — не принято,

не этично, а стало быть — и необязательно. И это —

несмотря на вековечный нравственный закон: начи-

нать нужно с себя — очищаться, каяться, совершен-

ствоваться.

Итак, из необузданных, непокоренных слабостей

отмечу в себе затухающую, однако все еще вспыхи-

вающую гневливость, беспомощную и оттого еще

более омерзительную; затем — страх, впитанный с

молоком матери в страшные, зловещие тридцатые,

поначалу голодные, позже — доносные, шепотли-

вые, далее предвоенные, с затемнением света в фин-

скую кампанию, с синим светом электролампочек в

подворотнях, страх военного произвола и после-

военной неприкаянности, страх тюрьмы, одиночест-

ва, отчаяния, пронизавший дух и плоть, мозг и

кровь, страх не перед стихийными бедствиями, не

первобытно-языческий, но страх цивилизован-

ный — перед вероломством собрата-человека, страх —