Есть в столице кварталы, которые существуют, по-моему, только под кислотой. Например, бар “Рози О’Гредис”. Я был натуральным образом ошеломлен, когда увидел его просто так, не измененными глазами. Или вот еще есть место – Парк Победы. Все дороги арбатских наркоманов ведут в этот притон. Сам я не бывал там иначе, чем с промокашкой. Да и что мне, вот-вот доценту кафедры искусствоведения, вольнослушателю Художественного академического института, там делать? Смотреть, как святой Егорий нашинкованному Горынычу копие в ж...пие втыкает? Но уж с промокашкой – не мне Тебе объяснять. Ой, я помню, мы с Ободовской там как-то купались в фонтане... Хотя, впрочем, это другая история.
Главное – чтобы была цель. Мы бежали в Парк Победы, пехорылом, как на трезвый ум ни один из нас не сдюжил бы. То и дело мне казалось, что у меня нет органов от голосовых связок до щиколоток и я осторожно спрашивал:
– Мариша, посмотри незаметно, я не описался?
И отходил на пару шагов.
– Нет, Сеня, – говорила Мариша, – все нормально. А почему ты вдруг так решил?
– Да нет, нет, – тушевался я, – это я для поддержания беседы.
И мы бежали дальше.
В парке купили пива, чтобы иметь какое-то дело, и сели под елки спина к спине. Мы, конечно, говорили о чем-то, но разговор этот ни запомнить, ни передать было никак нельзя. Мысль стремительно бежала по тайным, неочевидным в иное время путям, речь путалась и рвалась, не поспевая; то и дело мы, разведенные амфетамином, который голландские жулики подмешивают в ЛСД, заходились до слез судорожным смехом. Потом я глядел на елки, словно впервые их видел, и слезы исчезали, а Марина все продолжала плакать. Не думаю, что она плакала по моему поводу, но мне все равно было неприятно. Как-то у нее увеличились и выкатились глаза, из них текло, и с носу тоже текло, и губы у нее какие-то стали мокрые. Я отворачивался и опять садился спина к спине. Чтобы не выдать смущения, я сравнил ее с тающей Снегурочкой – так отчетливо, помню, представилась мне Снегурочка, которая тает на солнце, – все из нее течет, капает, как она вся раскисает и наконец превращается в кучу прелого снега.
Чтобы отвлечься от этих мыслей, я стал смотреть на руки. Вот руки мои – верный показатель, взяло меня или не взяло. Друзья всегда потешаются этим тестом, потому как считают – если я занялся смотреть на руки, так всё – нет больше Сени. Я просто оторваться не могу от своих предплечий. Если смотреть с интересной стороны (с тыльной), то непременно поразишься: “Бог мой, какие красивые!” Или: “Ну надо же, какие тонкие?” А то еще: “Не думал, что они такие волосатые!” В общем, есть чему подивиться. Материя под кожей перетекает, мерцает сокровенным светом, то вдруг мои конечности при неотрывном глядении начинают расширяться, или волосы – черные, жирные, не такие, к каким я привык, мигрируют по плоти. Вот и сейчас я стал вглядываться в руки, задумчивый ЛСДшник и амфетаминный счастливец.
Однако в этот раз меня проглючило сильнее. Я увидел, как под кожей во множестве ползают мелкие белые лярвы, навроде тех, что точат грибы. Я не испугался, а лишь удивился тому, что так откровенно галлюцинирую, и показал руки Марине. Я уже различал у червяков темные головки, светлые, синеватые кишочки – весь я был ползаем мириадами червей.
– Не надо, не смотри, – остановила меня Марина с отвращением. Я отвлекся и решил думать, что я англичанин. Меня прибило на верноподданичество королеве, хотелось сказать что-нибудь, начиная со слов: “Как подданный ея величества...” Марина в то же время смотрела на толстомясых коней Церетелева гения и очень засмеялась чему-то своему, сказав, что мы – императорские кони. Ну что Ты хочешь от обпромокашенной девушки?
Часы незаметно сменяли часы, а мы все сидели, обмениваясь рваными шутками. Потом мы встали и побежали в обратный путь. Дорогу нам пересекали цветастые подростки на роликах – девушки и мальчики, у всех у них розово сияли по коленку голые ноги. Ролики были импортные, с зеленью, с фиолетовым, в тонах узамбарских фиалок.
Мы сели в троллейбус, и чем далее увозил он нас от Парка Победы, тем более здоровое сознание побеждало ЛСД. Критические часы промокашки прошли, но она все еще была сильна. Я утомленно прикрыл глаза. “Вот хорошо, сейчас хорошо, – стремительно закрутилась мысль, – и еще долго будет хорошо. Потом я вырасту, состарюсь, выйду на пенсию... А дальше что?..” На этом “а дальше что?” мне показалось, что моя мысль дала какой-то сбой, и я стал думать по новой: “Вот я повзрослею, состарюсь, выйду на пенсию, а дальше что?..” Опять мысль двинулась не туда. Я отчетливо представил себя человеком зрелым, затем стариком... А дальше что? Я упрямо зафиксировался на исходном рубеже: “Вот я повзрослею, состарюсь, а дальше что?..” И как бы я ни пытался думать, всякий раз заканчивалось “а дальше что?” Я стал нервничать, но сорваться с холостого хода своих мыслей уже не мог. Все тот же цикл слов прокручивался в моем взбудораженном мозгу, всякий раз заканчиваясь “а дальше что?” Прежде никогда под воздействием ЛСД я не приближался к отрицательному видению мира. Прежде все было полно и бессмертно, мысли о смерти совсем миновали меня. Но теперь? Почему так теперь? Почему под кожей у меня засуетились тонкие лярвы с лиловыми кишочками? Кажется, я впервые в жизни так отчетливо представил себе, что жизнь конечна. После вопроса “а дальше что?” мне словно виделась какая-то серая хмарь, что-то цвета погасшего телевизора, я боялся назвать это... Ведь и “ничто” не назовешь! Когда совсем ничего нет, то ведь это и не назвать... Вот отчего я не мог ответить на вопрос “а дальше что?” – ответить – значило увильнуть от ответа, потому что это было даже не ничто, а то, что нельзя сказать.
«А дальше что?” “А дальше что?” – повторял я, не в силах свернуть с тупой мысли.
Я открыл глаза. По Кутузовскому катились на роликах две девушки с розовыми икрами – такие странные здесь, одинокие. Я попытался развлечься на что-нибудь приятное. Я представил себе Даню – несомненно, самого славного из новых знакомых, и опять закрыл глаза. “Ну хорошо, – начал я осторожно думать, – вот мы подружимся, повзрослеем...” – я уже чуял, куда меня тянет, и с настырной неумолимостью всё закончилось тем же “а дальше что?” – всё тем же вопросом, который я слышал в затылке с какой-то высокой юношеской интонацией.
Мы вышли на улице Вахтангова и опять побежали. Вновь повстречался Григорьян – что же я так везуч-то на него оказался? Он крикнул нам в спину что-то глумливое, и Марина ответила звонко и задорно. “Даль-ше-что, даль-ше-что”, – повторилось в такт моим шагам и тихо потерялось. Мы всё болтали оживленно быстро, я невпопад текстовал “Гамлета” и Марина вторила, немного путаясь. Так, уже в сумерках, на щекотных, но не усталых ногах мы добрались до китайского ресторана “Джонка”, где я был впервые. Марина хотела угостить меня дивного вкуса баклажанами – китайский специалитет, до которого местный повар слывет большим артистом.
Ах, маленький, я соскучился по ресторанам. Я, кстати, люблю китайские. Ты меня упрекнешь в дурном вкусе, – так я соглашусь. Ну ничего не могу поделать, люблю жрать, люблю китайское, проростки бамбуков и креветки – много креветок, и вообще, большие порции, которых от европейских снобов не дождешься. Ну люблю я, люблю китайскую кухню.
«Джонка” располагалась в задании МХАТ (Тверской б-р, 22) в боковом портале. Внутри она была отделана как кораблик в соответствии с названием. Сразу при входе, за бильярдом был самонастоящий штурвал, который я лихо крутанул, как подобает меньшому братишке, а дальше палуба с большими столами и столики у дебаркадера – на две персоны. Мы сели по левую руку ради Марининого любимого официанта, избыточно гибкого и вежливого молодого китайца.
Для начала подали чай и рис. И чай жасминовый и рис в “Джонке” были бесплатны. Марина деловито, как бизнес-леди, что мне, чужаку в сити, всегда импонировало, испросила свечку. Официант, суетливо и напрасно двигая плечами, поторопился принести. Над нашими головами болтались фонарики, обтянутые красным исшелком, по стенам расползлись европеизированные драконы. Я раскрутил салфетку с палочками в гордом сознании, что умею ими пользоваться. Былым временем, когда я состоял в пылкой дружбе с моим учеником Андреасом Энгертом, он затаскал меня по ориентальным ресторанам. То и дело он пытался вдеть меня в свой костюм, больший меня пятью размерами, и вывезти в хорошее общество. Но я начинал волноваться ужасно – костюм я носить не умел, даже собственный, пугался, как гурон, декольтированных дам, самомнительных немецких Herr ’ов, салонной обстановки большого света, бледнел, руки у меня дрожали. Тогда Андреас, растроганный первобытным дикарством, прижимал к атлетической груди мой хрупкий организм, и вел в китайскую обжорку. Там мы говорили о Мировой Душе, русской душе, наших с ним родственных душах, сморщенных и жалких душах общих приятелей, незаметно для себя злословя и сплетничая. Там-то я, не с одного сеанса, освоил палочки.
