Сознание Варвары было очевидно чем-то удолбано (как я понял, табакокурением и алкоголепитием). Да и вообще, как выяснилось, она несколько минут как встала. Меня совершенно покорили ее речь и манеры, и хороша она была необыкновенно, и рассуждала умно, как мог бы рассуждать умный мужчина. Подруга же Луиза, по мнению эстетствующих развратников, может, не столь красивая, представляла собой абсолют закомплексованной женственности. Достаточно было беглого взгляда, чтобы уяснить, какой торнадо страстей гуляет в ее душе и сколь разрушительной может быть его сила.

Я чувствовал себя приятно раскованно в обществе этих приятных, сколь и приятно ко мне относящихся людей. Мы отравляли внутренние органы чужеземным алкоголем и дорогостоящими табаками. Мы мягко злословили. Временами какая-нибудь из девушек смущалась, и мне становилось приятно тепло – ведь так мило встретить столь трогательную редкость – стеснительную девушку.

Когда мы опростали первую бутылку, дамы позволили себе просить меня о кукольном представлении, каковую просьбу я уважил с большой охотой. Представление получилось и вправду изрядное, может быть, одно из лучших мной игранных. Причиной тому было, несомненно, любезное отношение благодарных зрителей. Однако когда отзвучали последние щелчки трещотки, я заметил в восхищенных взорах публики какой-то новый, незнакомый оттенок. Незаметно для себя я насторожился. Дамы были потрясены много более, чем я чаял, и мне стоило немалых усилий заставить их вернуться к столу и продолжить беседу. Разговор, однако, не клеился, из него ушла прежняя живость; явно, каждый думал о своем. Закомплексованная Луиза подняла рюмку, благодаря нас за то, что мы так умело скрываем омерзение, позволяя ей сказать слово, сколь бы омерзительным оно нам не показалось.

– Арсений Емельянович, – сказала Закомплексованная Луиза, – несмотря на всеобщее (впрочем, оправданное) омерзение, вызываемое моей персоной, я скажу вам: я уже не предполагала, что мне суждена встреча с настоящим трагическим искусством. Я благодарю вас. Вы вернули мне веру в театр.

Она села, насилу сдерживая нахлынувшие чувства.

Мне было понятно, что все, кроме меня, мыслят о чем-то едином. Слово взяла Варвара.

– Ой, ну я сейчас буду рыдать, – хихикнула она и продолжила неожиданно серьезно. – Я хочу выпить эту рюмку не чокаясь, – тут Арсений Емельянович сообщил лицу скорбно-достойное выражение, – за… за вас, Арсений Емельянович, – я несколько опешил, но виду не подал, Ты понимаешь, – за то, что вы… – голос Варвары задрожал, – …живы. За то, что такие люди, как вы, живут… Я думала… после того, как от нас ушел всеми нами любимый человек… – слезы катились по ее щекам, Марина плакала, З. Луиза протирала толстые очки, – …я думала, что таких людей больше нет, и вот…

Она опрокинула водку в себя.

Выпив и переведя дыхание, дамы разом стали просить прощенья за невольный экскурс в совместную биографию. Арсений Емельянович, никак не развивая спокойно-печального выражения лица, сообщил, что извинения излишни, ведь ему, Арсению Емельяновичу, тоже приходилось терять близких людей (старушку-бабушку, например, или пройдоху Митю Солдатова) и он знает цену человеческой печали. Марина вышла. Некоторое время спустя пришлось выйти и мне – Ты знаешь, что ходить по малой нужде – одно из основных моих развлечений с той поры как я застудил в детстве какие-то внутренности.

В коридоре я долго не мог понять природу странных звуков – то ли вой, то ли плач, то ли песня, – и не ясно было, кому они принадлежат – радио это, соседи. Ты понимаешь, что определял я не по-сухому – мы уже размазали ликеру и водочки. Это Марина плакала в ванной – тяжело, на одной ноте:

– Сашка, пойдем домой… Сашка, пойдем домой… Сашка…

Ну, и я тут же со своими сортирными проблемами. Я вернулся и сказал Луизе, дескать, хорошо бы она вышла. Луизочка прислушалась к моему совету. Вскоре подруги вернулись, и застолье продолжалось, как ни в чем не бывало. Однако уже понятно было, что истерические флюиды ищут выхода. Мне оставалось ждать развязки. Выйдя на торную риторическую тропу, присутствующие продолжали мешать похвалы со слезами, ваяя идеальный образ из добродетелей либо мне, либо покойному присущих, так что через некоторое время сам себе я стал напоминать вождя негритянского племени, который, не желая разочаровать толпу, в папирусной маске разыгрывает роль легендарного предка. Марина вновь зарыдала в голос, схватив мою руку, и я не придумал ничего более оригинального, чем сжать бедную девушку в объятиях, в которых столь многие вкусили как утешение, так и разочарование. Девица в скорби уронила голову мне на руки и стала целовать правый локтевой сгиб, намазанный сульфуром от лишая. Я убежден, что эта сцена была тщательно отрепетирована, и, быть может, не за одну репетицию. Едва руки мои сомкнулись по окружности Марины Чезалес, собутыльники встали с мест, задернули шторы и вышли восвояси. Николенька с наполовину плутовской, наполовину виноватой улыбкой закрыл дверь.

Вот я опять с женщиной. Опять. Я. Пьяный. Я пьяный с пьяной женщиной. Опять пьяный. Черт, как же мне надоели мне все эти игры. И не хочется мне ничего ни от себя пьяного, ни от этой Марины…

Но Скорняков-то тоже хорош. Надо же было бросить меня в такую неподходящую минуту.

Марину начало тошнить, что дало мне возможность прервать мысленный диалог со Скорняковым. Она не позволила ухаживать за собой, и я позвал Варвару. Я пошел в большую комнату и присел подле Колиньки на тахту. Мне хотелось с ним поговорить – так, о всяких пустяках. Здесь же была Луиза. Она сняла очки, что, по ее словам, являлось первейшим признаком опьянения.

– Если я не вызову чрезмерного омерзения, – обратилась ко мне Луиза, – может быть, я потанцую?

Ну, что было ей ответить?

Странные танцы она танцевала. Всякое па начиналось откуда-то изнутри, из утробы. Это были первобытные движения плоти алчущей и не получающей алкомого. Для кого она танцевала? Я взглянул на Николеньку. Он сидел привычно растерянный, будучи в этой компании «глазом» тайфуна, где царит совершеннейшее затишье. «Милые девушки, – хотелось сказать мне, – я, в конце концов, уже не так молод. Мне уже просто тяжело» . Однако я понимал, что от меня не ждут скучного резонерства. Я встал с кровати.

Как, миленький, я могу оценить свои танцевальные способности? Насколько я помню, в последний раз я танцевал к тому времени с Чючей в летнем лагере у Веры Михайловны, да и то – затем лишь, чтобы спровоцировать пионэров на парные танцы. Опираясь на этот опыт, я вышел в центр комнаты упругой гимнастической походкой насиловать Терпсихору.

Танец закончился тремоло в октаву в верхнем ключе, конвульсивными поцелуями и финальной низкой октавой в басу. Мы присели отдышаться, и я сказал Луизе:

– Ну, а теперь выкладывайте, Луизочка, кто таков был Саша: а то я сижу тут, как дурак с мороза.

– Видите ли, Арсений Емельянович, – начала Луиза, и видно было, каких душевных затрат стоит ей не извиниться за вызываемое ее словами омерзение, – Это брат Марины. Он был как бы центром нашей компании. Совершенно удивительный человек…

Близорукие, большие, черные глаза Луизы страстно ощупывали интерьер. В комнате стояли сервант, шифоньер, стол и телевизор. Мои глаза, при искусственном освещении серые, рассматривали Луизу.

– … удивительный человек. И он… очень похож на Вас, Арсений Емельянович.

Арсений Емельянович наскоро очертил в воображении голубоглазого шатена, широкого в плечах.

– … бледный, больной, со слепым глазом, так что неясно было, на тебя ли он смотрит, или вообще…

– Как он погиб? – спросил я, и еще спросил: «На Памире?» – ну, Ты понимаешь, почему я так спросил. Потому что Леша погиб в горах, в лавине.

– Нет. Он выпал из окна…

А, ну, значит, как Митя Солдатов. Тот тоже выкинулся из окна. Или выкинули – особой охоты не было разбираться.

– И он... – говорила Луиза, – так особенно разговаривал, так странно. И головой кивал, как вы. Очень похоже... И взгляд... Мы были просто ошеломлены с Варварой, когда вы только вошли...