Вдруг я посмотрел на часы – лекция зашкаливала.

– Благодарю за внимание, всего доброго, – сказал я скороговоркой и стремительно вышел.

Ну, как тебе? Какой же я все-таки дивный!

Некоторое время публика еще продолжала сидеть в тихом забытьи, раздавленная моим величием. Но лишившись гипнотического объекта перед очами, студенты, повинуясь неизъяснимому порыву, ринулись сожрать ухом последние крохи божественного красноречия. Все они, хорошие мальчики, хорошие девочки, сгрудились в дверном проеме, не различая приличий, крича и отпихивая друг друга, и, взметая клубы пыли и табачного пепла, устремились нагнать меня, победно клацающего каблуками. Опережая прочих, визгливо копошащихся в арьергарде, ко мне подлетел красивый взрослый мальчик с угрюмым, темным лицом.

– Скажите, – обратился он, стараясь вложить в интонацию максимум почтения, – мы контрольные писать будем?

Я опознал уже слышанный из-за двери бас и тонко улыбнулся.

– Вы можете писать контрольные, вы можете не писать контрольные, – растягивая гласные, высоким голосом в подражание акад. Гаспарову отвечал я, – Мне это все равно, потому что читать я их не буду.

– А, – сказал он, и некое подобие улыбки скрасило его суровый лик, – а то тут до вас знаете какие были...

Он был красив типичной красотой бальзаковских южан. У него были темные волосы, голубые глаза и слепяще белые зубы. Вообще-то не терплю мужчин красивее себя – я неукоснительно обнаруживаю в них следы умственной ограниченности и духовной неполноценности. Думаю, скоро моими друзьями останутся только горбатые карлики. Но этот был похож на моего экс-друга Сережку Малышева – и белыми зубами, и глазами-волосами, и мрачностью лица, и неуклюжим косноязычием, отчего я проявил снисхождение и сказал ему что-то нейтрально ласковое. Юноша хмуро посмотрел на меня, видимо осмысляя. Его звали Марк – обожаю редкие имена. Он был усерден и туповат. Бывало впоследствии, что он, потеряв нить моих рассуждений, бросал ручку и резко, хмуря бровь, возглашал:

– Не понял!

Я, стелясь куртуазным вьюнком, вновь воспроизводил затейную логику, но Марк все больше хмурился. Наконец Оля Будина – красивейшая из хороших девушек – в нетерпении выйдя к нему и став с ним лицо к лицу, переводила с моего русского на его русский. Кудрявый еврейский мальчик Антон Макарский, известный жизнелюбием, в это время искал с кем бы встретиться смешливым взглядом – все были привычны к тупости Марка и не реагировали. Он переглядывался со мной. Я тоже хихикал солидарным оком. Но Марк был очень хорош собой, что и сам знал:

– Да уж, не за талант, за фактуру взяли, – доверительно сообщал он мне за кофеем, – Только я тут сдулся совсем. Раньше-то я, знаете, грузчиком работал, мышц a была – во! А теперь-то что... Захирел...

«Зачем негодный текст переплетен так хорошо? – спрашивал я себя, – Откуда самозванец в таком дворце?”

Марка потеснил незаметный тихий человек с тонкими и неправильными чертами лица. Одна бровь была чуть выше другой (синдром Горднера). “Бедный, – думал я, – А ведь этот совсем не красив. И голос тихий. И тоже актер?” Мне казалось (небезосновательно, впрочем), что в актеры берут только с мордой и голосом. Сценический талант казался мне в современных условиях вещью бесполезной, к тому же он был у меня, я к нему привык и относился без уважения.

– Арсений Емельянович, – начал он тихо, – скажите, а когда вы дадите нам список литературы?

– На днях, – сказал я и подумал: “Ну что они меня о пустяках каких-то спрашивают?”

– А что, он большой? – Спросил он и посмотрел мне в глаза. Его глаза были серые, холодные – неинтересные глаза.

– Нет, – сказал я, – не большой.

Он помялся.

– А можно мне дать большой?

– Можно, – сказал я.

Он еще постоял, не решаясь что-то выпытать у меня. Сзади выглядывала улыбчивая физиогномия Макарского.

– Арсений Емельянович, – наконец решившись, произнес невыразительный человек, – А сколько вам лет?

– Двадцать семь, – сказал я не таясь. Я шиковал несовпадением молодых лет и умственного гения.

– То есть вы меня старше на год ?!

Он улыбнулся кривой, забавной улыбкой, в глазах у него мелькнуло что-то бесенячье, что-то актерское, но тотчас угасло и он опять стал некрасиво безлик. Он еще продолжал улыбаться, отходя от меня, но уже тускло, неинтересно. По всей видимости, узнав мой возраст, он окончательно потерял веру в себя. Это был Олег Кассин.

Я остался лицом к Макарскому. Он вновь улыбнулся мне, так что я, забывшись, стал улыбаться шире, чем того хотел, имея золотой зуб. У Макарского, правда, тоже были четыре фальшивых зуба (я углядел их наметанным глазом мученика от стоматологии).

– А вы знаете, кто я по национальности? – спросил он, не переставая улыбаться.

– Еврей, – сказал я сквозь улыбку.

– А еще?

– Не знаю. Русский, наверное. – Я никак не мог вернуть лицу серьезного выражения.

– А еще?!

– Не знаю.

– Грузин! А еще?!!

Он так смешно и обаятельно говорил все это и так не пойми к чему, что мне хотелось все бросить и поехать с Макарским на необитаемый остров строить новую жизнь. Несомненно, это был ангел, а не человек. Я и сейчас думаю, кабы я с Макарским виделся каждый день не менее двадцати минут и не более двух часов, проблемы с Мирозданием были бы решены. Определенно, этот человек состоял исключительно из необременительных достоинств и талантов. Он приехал из Пензы поступать во все театральные вузы, и во все поступил. Он был силен, как Левиафан (тяжелая борьба) и кроток, как агнец. Кроме того, у него был абсолютный музыкальный слух, о чем он сам сообщил мне как-то. Я ждал начала лекции, он репетиции. Он подошел и сказал:

– Знаете, что у меня абсолютный слух?

– Нет, Антоша, поздравляю. А почему вы это сказали?

– Просто я очень люблю хвастаться, – сказал он и опять обаятельно засмеялся четырьмя фальшивыми зубами, которые мог разглядеть только я. Он в самом деле – я был тому свидетелем – за полчаса выучивался играть на любом инструменте, и пел он что твой соловей и он был ошеломительно талантлив и особенно он был талантлив к счастью. “Я счастливчик!” – говорил он и всегда смеялся. Разумеется, у него были враги. А еще он был цыганом.

И уже позади него выглядывал розовой мордой Кошмин, любитель Вагнера и тайный антисемит от дури, и здесь же Оля Будина, предмет напрасных воздыханий Кошмина, и ее подружка Оля Бобович – вторая и последняя из “хороших” девочек... Господи, как же люблю я их всех! Как ласкательны мне эти ускользающие воспоминания! Где вы теперь, тени прошлого? (Это нелепый вопрос, они мне звонят то и дело, зачастую некстати, но я не о том), где вы те, что я знал вас когда-то? Где наша первая встреча?

Молчанье мне ответом.

Ах, как же я желал, с какой страстью, чтобы друзья у меня были актеры. В какую валериановую тоску вгоняла меня подчас академическая атмосфера нашего филфака со всеми его колоннами, барельефами, с учеными сморчками в бородах, с гипсовым Аристотелем! Помню, когда раз боевая подруга и возлюбленная Чючя представила меня своему приятелю – студенту ГИТИСА, так я уж отвязаться от него никак не мог, все хотел с ним дружить, дружить, хоть не обманывался в нем – он был на редкость скучный и тупенький мальчик – Николай Черкасов, внук великого дедушки. Но самый факт того, что со мной говорит актер, нет, Ты понимаешь, – актер!..

Ко времени работы в «Комсе» эта идея устарела, но не умерла. У меня уж было полно знакомых актеров, иные даже стали довольно близкими приятелями, но мне хотелось кричать: “Еще! Еще!” Все-то было мало. А здесь такой цветник! Такой букет! И всякий заискивает во мне и за честь почтет одолжить меня сигаретой, и испить со мной кофей, и развернуть передо мной ситцы своих проблем... И к тому же они все были подростки, а я, Ты знаешь, только к подросткам всерьез и отношусь. С двадцати до двадцати трех. Странное дело. В дальнейшем я надеюсь подробнее остановиться на этом моменте, но сейчас я не про то.