Лик богини ослепительно засиял и исчез. Из-за крыш поднималось солнце.

– Ну, идемте завтракать, – тихо позвала Тибора и побрела в комнату, шаркая.

Остальные последовали за ней.

– Не знаешь, как дела в Верхнем Городе? – нагнав хозяйку, спросил Шертон.

– Добрая Омфариола велела разрушить периметр, но грешные теологи ее не послушались. Тогда она испепелила канатную дорогу. В Верхнем сейчас живут впроголодь. Торговцы с товаром туда ходят, но только пешком, и платят большие деньги служителям богини, которые стоят в оцеплении вокруг лестниц. Чтобы впустили или выпустили, надо заплатить. Милостивая Омфариола сказала, что Верхний Город вместе со своим периметром тоже погибнет в огне, когда наступит конец света.

– Кто же будет поклоняться доброй Омфариоле, если все погибнут в огне?

– После огненного очищения она опять возродит род человеческий и люди вновь заселят Панадар. Светлая богиня сама так сказала.

Шертон пожал плечами. Ломать, чтобы снова построить, – идиотский замысел… Вполне достойный чокнутой богини.

– Рельсовая дорога, скорее всего, не работает?

– Работает, как раньше, но поезда ходят пустые. Подвижники великой Омфариолы дежурят около каждой станции и никого туда не пускают.

Значит, придется тащиться до Верхнего пешком… После завтрака Шертон переоделся, спрятал за пазуху шкатулку Венцлава и вышел на разогретую утренним солнцем улицу. Бирвот и Роми остались в гостинице, в одной из потайных комнат, а Лаймо отправился к себе домой. Миновав первые несколько кварталов, они с Шертоном простились и разошлись в разные стороны.

Шагая по улицам, Шертон замечал все больше изменений. Информарии закрыты – свободное циркулирование информации доброй Омфариолой не поощрялось. Витрины некоторых лавок и кондитерских разбиты вдребезги. Большинство прохожих одето скромно, неярко. Мраморная эстакада рельсовой дороги заляпана высохшими потеками помидорной мякоти и яичного желтка, испещрена оскорбительными надписями в адрес Нэрренират. Неграмотно, зато от души. Так же выглядели и храмы покинувших Панадар великих богов, попадавшиеся Шертону по дороге. Деловая и частная жизнь, торговля, повседневная суета – все это пока продолжалось, но вяло, приправленное тоской, без прежней энергии.

Верхний Город. Там, у теологов, живущих под защитой периметра Хатцелиуса, можно найти ответы на все вопросы. И Шертон собирался получить эти ответы сегодня же ночью.

Лаймо спешил домой. Дорогу от квартала Стеклянных Куполов до квартала Битых Кувшинов он знал хорошо. В Верхний Город не попасть – значит, идти в Департамент и оправдываться перед начальством не придется… А денег, которые дал ему Арс, до конца света с лихвой хватит, так что на работу можно вообще не ходить. При других обстоятельствах он бы обрадовался, но сейчас его понемногу опутывало цепкими незримыми щупальцами уныние.

По сторонам он почти не смотрел, но все-таки обратил внимание на группы изможденных мужчин и женщин в цепях, которые копали либо, наоборот, закапывали какие-то ямы на пустырях, переносили с места на место обломки разбитых каменных колонн или выполняли другую похожую работу, изнурительную и бессмысленную. За ними присматривали стражники с плетьми. Жрецы и жрицы Омфариолы в белых одеяниях бродили среди работающих и что-то непрерывно говорили.

Такие группы попадались ему раза два или три. Одна из них трудилась возле закусочной, куда он завернул выпить холодного чаю.

– Это служители черных разрушительных культов, которые отказались отречься от своих лжебогов, – печально ответила на вопрос Лаймо хозяйка заведения. – Добрая Омфариола милостиво приговорила их к исправительным работам до конца света. Как же вы всего этого не знаете?

– Я из командировки, из Окрапоса. Только вчера вернулся.

На нем была туника налогового чиновника, это придавало вес объяснению. Хозяйка безразлично кивнула, забрала пустую чашку и ушла.

Последний отрезок пути – вдоль эстакады рельсовой дороги, накрывшей своей тенью тротуар. Иногда поверху бесшумно проносились пустые поезда, их тени стремительно скользили по залитой солнцем улице. Создание Нэрренират даже в ее отсутствие продолжало исправно функционировать.

На станциях перед входными арками дежурили воины Омфариолы, чтоб ни у кого не возникло искушения прокатиться. Возле нежно-розовых мраморных опор эстакады расползлись дурно пахнущие кучи отбросов – раньше о таком нельзя было даже помыслить! А около станции Ирисы, ближайшей к дому Гортониусов, не осталось ни одного ириса, их подчистую вытоптали. На смену им пришли все те же мусорные кучи. Добрая Омфариола знала толк в конкурентной борьбе.

Никого не встретив на улице, Лаймо распахнул калитку, пересек дворик, взбежал по ступенькам. Мать сидела в гостиной и что-то шила. Вот она повернула голову, и у него заныло под ложечкой, когда он встретил ее тусклый, безжизненный взгляд. Никогда раньше его мать так не смотрела…

– А, ты вернулся… – произнесла она тихо, не выказав удивления. – Все мы чтим великую светлую Омфариолу, единственную истинную богиню!

– Все мы чтим великую Омфариолу, – отозвался Лаймо. – Мама, как ты себя чувствуешь? Ты не заболела?

– Все мы во власти Омфариолы, я хорошо себя чувствую, – прошептала мать, хотя ее больной вид противоречил словам. – Доброй Омфариоле каждый день молюсь, и ты тоже молись… Я раскрыла для нее свою душу.

В стенной нише вместо бронзовой маски Благосклонной Юмансы висела маска Омфариолы. Ну да, от этого теперь никуда не денешься… Но вот Тибора, к примеру, отдавая дань новым правилам, все же способна и о других вещах говорить, а с мамой творится что-то неладное!

Она постоянно твердила об Омфариоле, благодарила ее, просила у нее прощения, кланялась маске в нише, и с ее лица не сходило безучастно-покорное выражение. Она ни разу не повысила голос на Лаймо, даже не поинтересовалась, где он столько времени пропадал. Молча приготовила обед, принесла чистую одежду. Все ее движения были вялыми, замедленными. Он отдал ей деньги, оставив десяток скер себе на расходы, и мать, не проявив по этому поводу никаких эмоций, убрала мешочек в комод с бельем у себя в спальне.

После обеда Лаймо зашел в продуктовую лавку на перекрестке, где работала соседка Гортониусов. Вот она нисколько не изменилась – все та же болтливая назойливая тетка с неискренне-ласковым шныряющим взглядом. После положенных славословий в адрес Омфариолы и расплывчатого объяснения насчет командировки Лаймо спросил:

– Госпожа Авдония, не знаете ли вы, что случилось с моей мамой? Она не больна?

– Ох, что ты… – таинственно прошептала Авдония, перегнувшись через прилавок. – Сама на себя накликала, а все потому, что была строптивая! Да спасет наши души добрая Омфариола. Твоя мать не захотела от лжебогини Юмансы отречься, тьфу на нее, на эту Юмансу, и тогда святые жрецы милостивой Омфариолы забрали ее в храм Омфариолы, вместе с другими такими же, и уж там промыли мозги от всего дурного… Ты скажи спасибо, что твоя мать не была служительницей культа Юмансы, а то бы сейчас в цепях работала! Простым людям великая Омфариола даровала прощение, ибо доброта ее не знает пределов. Вот так, и не забывай благодарить Омфариолу за милость, оказанную твоей матери, и молись, каждый день молись…

– Сколько стоит миндальное печенье, госпожа Авдония? – спросил Лаймо, как только она остановилась перевести дух.

Купив фунт печенья в бумажном пакете (законный предлог для прекращения разговора), он отправился домой. Солнце клонилось к западу, маленький, чисто подметенный дворик перечеркнули косые тени. Печенье Лаймо отдал матери к чаю. Та приняла пакет равнодушно, хотя раньше ей нравился этот сорт.

Лаймо поднялся к себе в комнату, уселся на подоконник. К нему в душу заполз тоскливый холодящий страх, и этот страх превосходил тот, который он испытал, когда его чуть не съела Нэрренират. «Промыли мозги от всего дурного…» Он не хотел, чтобы его мать была такой, как сейчас! Да, раньше у нее был тяжеловатый характер, она нередко ругала его или говорила неумные вещи – но, несмотря на это, он любил ее. А сейчас ее превратили в ходячего мертвеца. «Вот оно, по-настоящему ужасное, – подумал Лаймо, – и я бессилен что-либо с этим сделать…» Его охватила унылая безнадежность.