Общественное мнение грешит (или грешило) доверчивостью — никто не потребовал объяснить некоторые противоречия. Например, когда успели ученики тореро расчленить ребенка на куски и бросить его в темные воды (кстати, от Чапультепека до этих темных вод самое малое двадцать километров), если один ученик, как я сказал выше, побежал вызывать полицию и инженера Андраде, а другой все время оставался возле Ольги, и оба они находились на месте преступления, когда прибыли официальные лица и родственники.

Но вообще-то все в этом мире покрыто тайной, и каким бы ничтожным ни казалось то или иное происшествие, оно все равно не бывает освещено удовлетворительным образом. Для отвода глаз напечатали фотографии головы и туловища мальчика; эти останки были вытащены из Канал-дель-Десачуэ. Несмотря на то что труп уже изрядно подвергся разложению, всякому было ясно, что это останки мальчугана лет одиннадцати-двенадцати, а не шестилетнего ребенка, каким был Рафаэль. Но в Мехико это дело обычное: начинают искать труп исчезнувшего, а пока ищут, находят много других.

Верно говорят: хочешь что-то спрятать, положи эту вещь на виду у всех. По этой причине, а также и по причине волнений из-за самого прискорбного случая и связанных с ним непредсказуемых осложнений представляется извинительным тот факт, что я не начал вести расследование, с чего надлежало, то есть с допроса сеньоры Ольги о той личности, которая исчезла вместе с ее сыном. Непростительно (должен смиренно это признать), считая нормальным то обстоятельство, что человек вручил Ольге цветок и газету, не изучить, как следовало, эти предметы.

Быть может, откладывать этот допрос до последнего заставляло меня предчувствие того, с чем мне придется столкнуться. Когда уличенные и сознавшиеся ученики тореро уже искупали свою вину, отбывая тридцатилетний срок на островах Лас-Трес-Мариас, и все (за исключением родителей) признали останки, найденные в Канале, за останки мальчика Рафаэля Андраде Мартинеса, я приехал в дом 106, по улице Табаско, чтобы снова допросить сеньору.

Она очень подурнела, постарела, словно прошло не три недели, а двадцать лет. Она не теряла надежды на то, что ей вернут сына. Ради этого она и нашла в себе силы ответить на мои вопросы. Если память мне не изменяет (она у меня всегда была хорошей), то диалог был приблизительно такой.

Сеньора Андраде, когда мы беседовали с вами в первый раз, в санатории в Михкоаке, я не счел уместным спросить вас о некоторых подробностях, которые сегодня представляются мне весьма существенными. Прежде всего, как был одет человек, который вышел из земли, чтобы увести с собой Рафаэля?

— Он был в мундире.

— В мундире военном, полицейском или лесничего?

— Вы знаете, без очков я плохо вижу, но я их не ношу. Из-за этого все и случилось, из-за этого,— и Ольга зарыдала.

— Успокойся,— вмешался муж.

— Простите, вы мне не ответили: какой на нем был мундир?

— Синий, с золотом, он казался выцветшим.

— Темно-синий?

— Скорее светло-синий, голубой.

— Хорошо, продолжим. В моем блокноте записаны слова, которые вам сказал этот человек: «Возьмите и себя развлеките. Возьмите и к себе приколите». Не кажутся ли они вам странными?

— Да, сеньор, очень необычные слова. Но в тот момент я об этом не подумала. Какая глупость! Никогда себе не прощу.

— Было ли в нем еще что-нибудь необычное?

— Теперь, когда я припоминаю, я отчетливо его вижу и даже, мне кажется, слышу: он очень медленно говорил и с акцентом.

— Так, будто он из деревни приехал или будто испанский ему не родной язык?

— Именно так, будто испанский ему не родной язык.

— Тогда с каким же акцентом?

— Не знаю... возможно... да, пожалуй, вроде бы с немецким.

Мы переглянулись с инженером Андраде: в Мексике тогда жило совсем немного немцев. Не забудьте, шла война, и все немцы были на подозрении. Ни один из них не решился бы пойти на такое дело.

— А он сам? Как он выглядел?

— Высокий... без волос... от него чем-то сильно пахло, вроде бы сыростью.

— Сеньора, простите мою дерзость, но если человек этот был такой странный, так почему вы отпустили с ним Рафаэлито?

— Не знаю, не знаю. По глупости. Потому что я всегда ему многое разрешала. Я никогда не думала, что с ним может случиться что-то плохое... Подождите, вот еще что: когда этот человек подошел близко, я увидела, что он очень бледный... Как вам это объяснить?.. Такой беловатый, такой вот, как улитка... как улитка, когда она вылезает из раковины.

— Господи помилуй, что ты говоришь! — воскликнул инженер.

Я вздрогнул. Притворяясь спокойным, стал перечислять:

— Итак, стало быть, изъяснялся он необычно, говорил с немецким акцентом, на нем был голубой мундир, от него плохо пахло и он был рыхлый и липкий. Коренастый, очень толстый?

— Нет, нет, очень, очень высокий, худой... ах да, у него была борода.

— Борода! Но теперь никто не носит бороду.

— А он был с бородой... Нет, скорее это были такие усы или бакенбарды... вроде бы русые или седые, не знаю.

Лицо инженера выражало ужас, овладевший и мной. Я снова попытался скрыть страх. Небрежно спросил:

— Вы позволите посмотреть журнал, который вам дал этот человек?

— Это была газета, мне кажется. Я и цветок сохранила в сумке. Ты не помнишь, с какой я была сумкой?

Инженер поднялся.

— Я захватил ее из санатория, она в твоем шкафу. Из-за всех этих волнений мне даже в голову не пришло ее открыть.

Сеньор, на своей работе я видывал вещи, которые хоть кого испугают. И все же никогда не приходилось мне испытывать и никогда не придется испытать такой чудовищный страх, как тот, что охватил меня, едва инженер Андраде открыл сумку. Он вынул увядшую черную розу (на этом свете черных роз не бывает), золотую бутоньерку, очень истертую, и совсем пожелтелую газету, которая чуть не распалась на куски, когда мы ее развернули, дабы увидеть, что это была «Ла гасета дель империо» [245] от 2 октября 1866 года, еще один-единственный экземпляр которой — как мы потом узнали — хранится в Хемеротеке [246].

Инженер взял с меня слово, что все останется в тайне. Сегодня, спустя столько лет, полагаясь на его здравый смысл, я осмеливаюсь эту тайну раскрыть. Господь свидетель, что ни моя жена, ни дети никогда ни слова не слыхали обо всем этом.

С этого времени и по сю пору, не пропуская ни одного дня, сеньора Ольга гуляет в Чапультепеке и разговаривает сама с собой. В два часа пополудни она садится на согнутый ствол того же самого дерева, уверенная, что однажды в этот час земля разверзнется и ей либо возвратят сына, либо она сама попадет, как улитка, в царство мертвых.

Придите в парк в любой день, и вы встретите ее: она все в том же платье, что было на ней 9 августа 1943 года, она сидит недвижно и ждет, ждет...