Зажиточные еврейские семьи, ничуть не отличаясь от католиков, живут в центре города в обширных домах в окружении книг, картин, дорогой мебели, зеркал, парчи и бархата. Самые правоверные и бедные евреи (что чаще всего совпадает) остаются в Казимеже. Таков Герцель Рубинштейн с семьей. Несмотря на экономический подъем, большинство галицийских евреев живет в бедности, особенно бедна деревня. В городах ремесленникам – портным, шляпникам, краснодеревщикам, ювелирам, оптикам – все же удается сводить концы с концами. Но в городах активнее идут процессы ассимиляции: еврейская элита ополячивается.
При этом никуда не делся и антисемитизм. Елена растет, слыша рассказы о погромах; взрослые шепотом передают их друг другу, думая, что дети спят. Они говорят о сожженных местечках, оскверненных синагогах, разрушенных домах, изнасилованных мамах и дочках, о младенцах, брошенных живыми в огонь, стариках, которых заставляют пороть своих родных, отцах семейств, заколотых вилами польских крестьян и штыками украинцев, посеченных саблями казаков.
Обладающие хоть какими-то возможностями евреи уезжали в менее опасные места. Между 1881 и 1914 годом триста тысяч человек, спасаясь от погромов, войны и нищеты, уехали кто в Америку, кто в Австралию. Уехали и три брата Гитель, Джон, Бернард и Луис, к которым и была отправлена, словно “посылка”, Елена.
В Кракове ключом кипела культурная жизнь: театры, издательства, литературные салоны, концертные залы, тайные общества, Ягеллонский университет, один из старейших в Европе. Елена хвасталась, будто проучилась в нем несколько месяцев на медицинском факультете, но ей пришлось бросить занятия, потому что она не выносила вида крови.
На самом деле Елена не получила даже среднего образования. Она училась в еврейской школе в Казимеже, и в шестнадцать лет – таково было правило для девочек в ее среде – прекратила учение. К большому ее сожалению, потому что она любила учиться. У нее был быстрый, жадный до знаний ум, склонный к обобщениям. Любимыми ее предметами были математика, литература и история, особенно ее родной страны. Она ощущала себя полькой до глубины души.
И разумеется, еврейкой. Да и как могло быть по-другому у дочери таких религиозных, таких уважаемых в общине родителей? Обе ветви ее генеалогического древа, и Рубинштейны и Зильберфельды, гордились раввинами, мудрецами, эрудитами, знатоками Торы. Родословная ее отца восходила к знаменитому Раши из Труа, одному из самых прославленных толкователей Библии и Талмуда. Соломон Рубинштейн, прадедушка Елены, был раввином. У его сына Арье, торговца скотом, было трое детей, и старшим из них был отец Елены, Герцель Нафтали Рубинштейн.
Семья жила в Дукле, маленьком городке в Карпатах. Там в 1840 году и родился Герцель, там же он женился на Августе Гите Зильберфельд, дальней родственнице по материнской линии. Гита родилась в 1844 году и была девятым ребенком из девятнадцати братьев и сестер, многие из которых не дожили и до двадцати лет. Ее отец Соломон Зильберфельд держал закладную контору. Повышая свой социальный статус, Елена называла его банкиром.
За год до рождения Елены Герцель и Гита Рубинштейн обосновались в Кракове, поселившись в маленьком домике из красного кирпича под номером 14 на улице Широка. По мере того как семья росла – из пятнадцати детей выжили только восемь девочек, – Рубинштейны несколько раз переезжали, но селились всегда неподалеку от улицы Жозефа. На этой улице у Герцеля была лавка, где он торговал всем понемногу: яйцами и консервами, селедкой и огурцами из пузатых бочонков, пшеницей и овсом, свечами и керосином. Войдешь, и защиплет в горле от едкого запаха рассола с керосином. Прибытки от торговли были невелики, но Герцель делал все, что мог, чтобы прокормить семью. “Евреям в те времена жилось трудно, мы были очень маленькими людьми с очень маленькими деньгами”, – признается позже Елена в минуту откровенности, приоткрывая завесу над годами юности.
Ее родной дом стоял в окружении пяти синагог из тех семи, что были в Казимеже. Рядом с домом находились синагоги Высока, Стара, синагога Поппера, синагоги Ремух и Купа, а еще миква – ритуальное помещение с маленьким бассейном, куда ходили мыться и очищаться женщины в конце недели. Дни были упорядочены молитвами, времена года – праздниками. Утром и вечером Елена слышала моления и песнопения, обращенные к небесам.
Лабиринт мощенных булыжником улиц с большими каменными и деревянными домами с балкончиками – вот вселенная Елены. Здесь магазины, книжные лавки, типографии, газеты, банки, кафе, рынки, свадебный дом, школы, кладбища, больница. Названия торговых фирм и вывески пишутся на двух языках, по-польски и на идише. На улицах Медова, Дажвор, Вавжинка, Бартоша, Жозефа и Новой площади тесно соседствуют благополучие и нищета, светскость и религиозность, культура и невежество.
Раввины с пейсами в черных пальто до пят, бородатые хасиды в туго подпоясанных кафтанах и штанах, заправленных в сапоги, набожные евреи в шапочках, отороченных мехом. Именитые горожане в цилиндрах почтительно приветствуют стариков в бархатных кипах, шествующих с толстыми книгами в потертых переплетах под мышкой. Служанки в париках, а поверх них в вышитых чепцах или капюшонах ведут за руку кудрявых мальчуганов в фуражках. Перед входом в иешиву толпятся худые и бледные студенты, споря об очередном параграфе Талмуда.
Летом все высыпают на улицы, держат широко открытыми окна. Из своей комнаты Елена слышит плач, ссоры, голоса домохозяек, что перекликаются, стоя на балконах, где сушится белье, крики разносчиков воды, привлекающих к себе покупателей. Тощие клячонки тянут телеги с кирпичом и возы с сеном, вынуждая прохожих сворачивать в переулки.
Привратницы, усевшись на складных скамеечках перед домом, злословят о жильцах и ругают ребятишек, что гоняются друг за другом на улице, выбежав на перемену. Торговцы разложили под открытым небом свой товар: на переносных прилавках лежат вперемешку поношенная одежда и обувь, зонтики, талесы, книги, талисманы, меноры. Мастеровые вытаскивают и чинят на улице столы и стулья, девушки идут с ведрами за водой к колонке. Множество мелких ремесленников принялись с утра за работу, уже трудятся сапожник, торговец рыбой, хозяин закладной конторы; старушка мастерица у себя на антресолях взялась за иголку, вышивая приданое для богатых.
Из самых бедных углов несутся вопли и ругань, там надсадно бранятся на идише, польском, немецком, в пыль летит содержимое фруктовых ящиков, улицы тонут в грязи, помои выливают прямо на тротуары. Воздух пропитался запахом гнилых фруктов, кошачьей мочи, жареного мяса, лука, тмина, соленых огурцов, требухи. Зимой температура опускается чуть ли не до минус тридцати, порывы ледяного ветра взвихряют снег, засыпавший мостовые. Безжалостный холод сковывает тело и душу, сырость разъедает стены, серый туман погружает город в печаль. Снег тает, прохожие месят грязь на улицах, она пачкает башмаки и подолы юбок.
Елена Рубинштейн предпочитала хранить молчание об этих временах, она словно бы их стыдилась. Зато любила вспоминать Ботанический сад, собор Святой Анны, охотно рассказывая об особняках аристократов, где мечтала быть принятой. Она утверждала, будто там ее и вправду принимали.
В зависимости от настроения она описывала Краков то как блестящий культурный город, то как мрачную глухую провинцию. Правда лежала посередине. Город изобиловал средневековой готикой, на холме Вавель стоял королевский замок, собор с могилами польских королей возвышался над Вислой, к укреплениям старого города примыкал Ботанический сад, базилика Девы Марии, церковь Святой Катарины, обсерватория. А в центре города, как в большинстве польских городов, расположилась просторная площадь Рынок, и на ней – знаменитые Суконные ряды.
При малейшей возможности Елена сбегала из Казимежа, шла сначала по улице Страдом, потом по улице Гродска, а потом гуляла вдоль магазинов под аркадами. Здесь не встречались евреи в лапсердаках, болтливые кумушки, грязные мальчишки. Мужчины здесь носили котелки и цилиндры, а женщины – красивые шляпки.
