Эва знать не хотела, какими делами занимался тут Эйген, у нее душа изболелась глядеть на жалкие кошелечки — вечерами, когда выручку доставали, подсчитывали и делили между собой, — на эти потертые кошелечки с тремя или шестью марками, а как часто там же лежала карточка безработного! За всем этим виделась ей рука Эйгена! Она и сама-то неладно придумала — брать по сорока пфеннигов за ночлег у бездомных, у беднейших из бедных! Но, по крайней мере, жить честно!

Эйген же уподобился клопам, что гнездились в этих подвалах и кормились кровью полуголодных людей, он обкрадывал безработных, отнимал хлеб у них и у их детей, а заодно и карточки на пособие. Как долго придется обивать пороги и голодать, пока им возобновят эти карточки — право на жалкую подачку!

Что-то в ней зашевелилось.

— Дай мне эту карточку! — просит она Эйгена.

— Зачем тебе?

— Я вложу ее в конверт и отправлю по адресу. Нам это не повредит, а эти люди, по крайней мере, получат свое пособие!

Он смерил ее злобным взглядом.

— Ты совсем распустилась, как я погляжу! Ишь разошлась! Думаешь, у меня на тебя времени нет? Для тебя у меня всегда найдется время! Подойди-ка сюда! Подойди сию минуту! На, слопай эту карту! Слопай жратву этих бедных людей! Вот именно, ты слопай! Что, вкусно? Подумай, как страдают голодные дети! Ты, верно, решила заделаться Магдалиной, купить себе место в богадельне для падших девок! Жри, стерва! Уж не надеешься ли ты попасть на небо, а меня спровадить в ад? Дура ты, дура!

Она все еще трепетала перед ним, но именно поэтому сунула хлебную горбушку старику «натуралисту», навещавшему мусорные свалки, и каждый раз старалась пропустить в общем потоке беднягу-мальчугана, у которого никогда не находилось сорока пфеннигов на ночлег.. Это был четырнадцатилетний мальчонка, он не говорил ни «Эва», ни «Баст», он говорил только «мамаша».

— Ну, мамаша, — спрашивал он, — как дела? Что, босс где-нибудь тут околачивается? Завтра я обязательно кошелек стырю!

Для этого мальчонки Эва ничего не жалела. Сладкая дрожь пронзала ее при этом обращении: мамаша! Никто никогда не называл ее матерью. Эве было уже тридцать пять, она так устала от грязи и нужды, что уже из одного отвращения тянулась к мало-мальски опрятной жизни. Собрав всю свою хитрость и изворотливость, она уговорила Эйгена снять наверху в доме две комнаты с кухней — им обоим незачем будет торчать все время в промозглом подвале.

Эйген согласился на ее доводы, у него уже завелись кое-какие деньги, и он неплохо обставил их квартирку. И опять Эве пришла удачная мысль: особенно важные переговоры он мог теперь вести наверху, вдали от непрошеных ушей, мог принимать посетителей, которых не всякий должен был видеть. А когда у них появлялись более приличные постояльцы (а они нет-нет да и появлялись, так как о «хазе Эйгена Баста», которую не трогала полиция, скоро заговорили в блатном мире), когда появлялись у них более приличные постояльцы, их можно было поместить наверху в отдельной комнате, и это приносило доход.

Эва теперь подолгу не видела Эйгена Баста, — бывало, что и по полдня. У него и в самом деле не оставалось на нее времени. Иной раз он снова порывался выгнать ее на улицу, но из этого ничего не выходило.

Да, Эве жилось теперь лучше и чуть легче. Она и внутренне подтянулась. У них всегда были припасены для клиентов две-три бутылки водки, но Эйгену уже не нужно было запрещать ей к ним прикладываться, с некоторых, пор сивушный запах внушал ей отвращение.

Да, ей жилось лучше и легче, она видела перед собой какой-то кусочек пути, все было не так уж невыносимо, мальчонка называл ее «мамашей», и это давало ей радость на много, много часов — радость, которая только постепенно блекла и рассеивалась, — давало немного света…

А потом появился Эрих…

Сперва она и не узнала его, когда он предстал перед ней в помятом грязном котелке и сером пальто, с которого ручьями текла вода, изжелта-бледный, с землистого цвета обросшим щетиной лицом, точно извергнутый холодной дождливой ночью.

— Ну, что скажешь, Эва?.. — помолчав, спросил он.

Только тут она его узнала. Эрих смотрел на нее своими когда-то голубыми, а теперь словно выцветшими глазами. Он снял котелок, и она увидела голый череп с кромкой изжелта-седых свалявшихся волос. В своих стоптанных башмаках он выглядел настоящим ночлежником, — нет, она бы его ни за что не узнала!

Но он спросил: «Ну, что скажешь, Эва?» — и тут она его узнала.

Нет, он не сделал ни малейшей попытки протянуть ей руку, кулаки его были засунуты глубоко в карманы пальто. Он, конечно, прав — их встреча не давала ни малейшего повода для родственных излияний и бурных приветствий. Но когда он так стоял перед Эвой, в свете газовой горелки, серый, опухший, обросший щетиной, с обвислыми щеками, — на нее словно глянуло обрюзгшее лицо матери, но только не плаксивое, а злое.

Злое и бесстыдное. Нет, он нисколько не стыдился, он глядел на Эву, на сестру, которая болезненно ощущала постыдную перемену, происшедшую в ней с юношеских лет, и по его взгляду было видно, что такие же изменения в его собственной наружности нисколько его не смущают. Эва вспомнила, что Эрих всегда был таким — старая ненависть, старая ревность к отцовскому любимчику вспыхнула в ней с прежней силой, и она почти гневно, не трогаясь с места, вернула ему его слова:

— Ну, что скажешь, Эрих?

Свидание брата и сестры — оба они были молоды, когда судьба разбросала их в разные стороны, оба полны всяких планов, грез и надежд, и вот зимний вихрь, кружа, снова свел их — два увядших листка на мусорной свалке жизни…

В ответ на ее приветствие Эрих оскалился, обнажив несколько стершихся желтых пеньков — своего рода улыбка, — возможно, он даже выразил этим свою запоздалую радость, — хотя бы по случаю ее удачного ответа…

Он кивнул на подвал, где все еще не умолкало пьяное веселье.

— Много народу у вас в отеле? Хорошо ли идут дела, хозяйка?

Она только глянула на него. И сказала решительно:

— Если хочешь здесь заночевать, уплати сорок пфеннигов. Но лучше я приплачу тебе пятьдесят и ступай в городскую ночлежку.

Он рассмеялся. Казалось, он злобно потешается над ней:

— В городской ночлежке, Эвхен, спрашивают документы, а у меня, к сожалению… У тебя-то, конечно, есть документы, не правда ли? Какая солидная у меня сестра, верно?

— Да, у меня есть документы, — сказала она решительно. — А ты мне здесь совсем не нужен. Ты еще ни одному человеку не сделал хорошего. Ступай-ка подобру-поздорову, у нас тебе не ночевать.

— Что? Что такое? — послышался скрипучий голос Эйгена. — Кого это ты гонишь, дура? У нас еще есть свободные места. Кровати прима… Не хуже, чем у Фрица Адлона…

— Это мой брат, Эйген, я не хочу, чтоб он…

— Ты не хочешь? А какое ты имеешь право хотеть или не хотеть? Привет, шурин! Уж не тот ли это, что тогда на Фридрихштрассе мне на ногу наступил? Опять явился спасать сестрицу?

— Нет, — сказал Эрих. — Я — совсем другой брат…

— Вот как? Ну так я тебе скажу, что вся ваша семейка у меня в печенках сидит, и никаких дел с вами я иметь не желаю. Все вы дерьмо на дерьме. Хватит с меня этой паршивой бабы! Проваливай, шурин, на сей раз она права…

— Вас ведь зовут Эйген Баст? — спросил Эрих, не двигаясь с места и, видимо, нимало не обескураженный столь любезным приемом. Он сказал это своим сдобным, въедливым, протяжным голосом. — Так это вас в свое время защищал советник юстиции Майер?

— Защищал, говоришь? Меня он угробил, он твою сестрицу, эту шлюху, защищал. Меня и сейчас душит злоба, как о нем вспомню…

— Вот, вот… Так я себе и представлял…

— Но если ты думаешь, что это для тебя рекомендация… Если ты думаешь, что мы тебя пустим ночевать… И мечтать не моги… Я знаю, ты уже тогда с этим подлецом спекулянничал…

— Вот именно… А потом он меня засыпал…

— Как, и тебя тоже? Слышь, курва, он и брата твоего засыпал… После того как тебя вызволил… Славный же, должно быть, у тебя братец…